Полынь - [64]

— А бросит, так я его утоплю, — сказала не то шутя, не то серьезно.

Заплаканная и подурневшая, через два дня Люба уезжала с Владимиром на станцию.

Так же неожиданно собрался жениться Лопунов. На другой день он подкараулил Машу на проулке, окликнул:

— Подожди, Мань.

Отозвав в сторону, сильно волнуясь, сказал:

— Если ты согласишься, я ее брошу, а жить стану с тобой.

Лопунов ждал ответа, напряженно мигая, — любил он ее, видно, зло, непроходяще, упрямо.

— Нет, — сказала она сдержанно, — лучше век буду жить одна, чем так… Счастливо тебе! На меня не надейся.

Вот и все. На том и расстались.

Через несколько дней Лопуновы сыграли свадьбу. Известие это не огорчило Машу, но где-то под сердцем немножко кольнуло, когда Дмитрий прошел по селу с молоденькой медсестрой, которую привез из Кардымова. Была она тоненькая, с косой, стеснительно краснела под взглядами деревенских. «Хорошая, а он отказаться хотел», — вздохнула Маша.

У заборов и плетней цвела черемуха, выбрасывали белый цвет припозднившиеся вишни, сочно зазеленела трава. Вплотную накатывало лето. Однажды Маша решила съездить во всем новом в Кудряши. Вызрело у нее тайное желание: пусть Устинья увидит чисто одетую, нарядную. А может быть, даже схитрит и скажет, что выиграла по облигации десять тысяч рублей и что теперь у нее невероятное богатство. Заставляло туда идти и другое: слышала — Лешка и Ирина немирно живут, мало ли как могло повернуть дело… Родители могли повлиять — в душе еще боролась за Лешку. Она, быстро собравшись, вышла на большак. В поле трепетали и звенели серебряные комочки жаворонков. Даль вздрагивала, изменчиво меняя очертания, затянутая вешней марью и дымом: второй день у Сизовой балки выгорал сухостой.

Через сорок минут хорошего хода по крепкой стежке сбоку большака она уже подходила к Кудряшам. На дубах у околицы оглашенное орало воронье. На дорогу просеялся, закропил из низкой тучи теплый редкий дождик.

Устинья додоила корову, вышла из хлева. Чужим и малознакомым казался сейчас Маше этот дом, молодой вишенник и малинник в саду; она растерялась. Устинья, увидев ее, холодно кивнула, приглашая за собой, скрылась в доме. Машу охватило отчаяние. Она неудобно, под слепыми глазами окон, села на ступени крыльца. Спустя немного Устинья высунулась из окна, позвала сухо:

— Чего ты, заходи.

— Я пришла сказать… — начала Маша, глядя в вопросительно поднятые брови Устиньи, — Леша теперь в Максимовке живет. С другой. Вы это знайте!

— Мы это знаем, — учтиво сдерживая себя, сказала Устинья, точно ждала именно этих слов. — Нерасписанные, не по закону жили-то. Тут тебе корить, молодуха, некого. Сама влипла. Недюже, видать, старалась, чтобы Лешка остался. Он у нас не последыш — любая на шею кинется.

В Маше вспыхнуло самолюбие, словно ее ожгло крапивой, она откинула голову:

— Я за него не держусь!

Устинья скользнула взглядом по фигуре молодой женщины, по лицу, задержалась на нем, похорошевшем, на новых туфельках, на платье в талию И, тертая в житейских волнах, хоть потеплела, но оглянулась на дверь: «Не вышел бы старый, испортит, дьявол, жалостью…» — заговорила опять суховато:

— Мы, старые, вашу жизнь склеить не могем. И просить тебе нечего. Не хулю — ты стоящая, да жизнь, девка, не гладкая дорога. У Лешки — свое, худо, добро ли там, а к тебе он, видать, не вернется. Ты ему поперек дороги не стой. Но и загадывать нельзя… Всяко могет быть.

— Да я и не просить пришла. Я не нищая. Еще неизвестно, кто как будет счастлив. Мимо вашей деревни проезжала и вот…

«Чужая я здесь, чужая», — подумала.

— Спасибочки, что проведала. Не гневайся, молодуха.

Маша тяжело поднялась, туже стянула под подбородком концы полушалка. Со стены со своим веселым скомканным чубом смотрел на нее широко раздвинутыми глазами Лешка. Подкашивало коленки. Оперлась плечом о стену, не было сил сдвинуть ноги, и она вытянула шею, словно прислушиваясь к чему-то.

— Ай заболела? — спросила слегка родственным голосом Устинья, снова почему-то оглядываясь на дверь.

— Я просто устала. — Маша выпрямилась. У порога гордо обернулась. — А Лешку я не приму, хотя бы и вернулся. Так и передайте. Никогда! Никогда!

А саму пронзило: «Ой, что я говорю!»

Выбежала на улицу, понимая всю несостоятельность своих слов, брела, плохо видя молчаливо вьющуюся дорогу. Около одного забора девушки лузгали семечки. В спину ей бросили насмешки:

— С Нижних Погостов. Лешка наш бросил.

— Дура: согласилась жить не расписавшись.

— В Максимовке он с директоровой дочкой, говорят, живет.

— Ты, Клавка, злишься, что Лешка тебя не взял…

За деревней она свернула с большака и вскоре по едва виднеющейся тропинке вошла в разросшийся подлесок. С тихим и грустным шелестом молодой листвы качались на ветру орешники, зелено просвечивали молодые осины. Маша села на холодную землю, прислушалась. В вершинах свистел ветер и громко кричали вороны. Земля не грела, а стыла комкасто под ее коленями. Так и просидела до вечера. Было зябко, темно и страшно, как в яме, в этом вечернем лесу.

Плохо соображая, натыкаясь на кусты, царапая руки и ноги, прямиком пошла к деревне. На опушке бесился, крутил вешний ветер, разъяренно рванул с головы платок.