Полынь - [66]

— Ничего не будет. Мне не нужно такого счастья. Не хочу. До свиданья, Леша. Живем раз — так уж не крохами жить, а как надо. Уходи!

— Да? — Он удивился, стоял со снятым одним ботинком. — Не хочешь?

— Не хочу. К чему это все? Баловаться не хочу. Другую себе поищи.

— Не баловаться. — Лешка замолчал, исчезли слова, он наморщил лоб и стал сразу словно старый. — Мы же жили… и потом…

— А, жили… — огорченно улыбнулась она и отвернулась. — Уходи!

Он постоял, оделся и пошел, но от порога вернулся:

— Не передумала, Мань?

— Нет.

Она притронулась лбом к оконному стеклу, а Лешка исчез из хаты и пропал бесследно в ночи. Не проклинала его; ей было гораздо легче, чем тогда. Перегорело.

…Утром ее вызвал в правление Зотов, кивнул головой садиться. На столе лежала отпечатанная на машинке с кудрявой подписью бумага. Председатель положил на лист свой тяжелый кулак. Возле окна, роясь в портфеле, стоял злой, хмурый Васильцов.

— Собирайся, поедешь в Смоленск на годичные курсы бригадиров, — сказал Зотов, просветленно глядя на Машу. — Нам среднее звено укреплять надо. Бумагу вот мы на тебя оформили. С ней приедешь в обком комсомола. Они там в курсе. Счастливо тебе, Мария! Из скота у тебя одни куры?

— Да.

— Мы можем взять на птичник, а когда вернешься — новых дадим. Иль ты их забьешь?

— Заберите на птичник.

— А огород мы выкопаем и картошку в твою яму сгрузим. Не беспокойся…

В середине дня она собрала чемодан. Провожали ее из Нижних Погостов Вера и Анисья. Они наказывали ей, что купить, и давали деньги. Вера просила купить туфли-румынки черного цвета на тонкой шпильке и шерстяную кофточку.

— Ой, Манечка, смотри, пожалуйста, чтобы каблучок вот такой был, то-оненький-претоненький. И носок смотри, чтобы узкий. А кофту, если будет, с белой оторочкой.

— Ладно, побегаю, не беспокойся.

— С ребятами-то построже, — вставила Анисья по-матерински. Все растрогались и всплакнули.

Машина рванулась; деревня покатилась прочь, обратно.

Через час, поднимая пыль, она неслась через Максимовку. Около знакомого забора Анохиных стоял в красной рубахе и в кепке Лешка с каким-то мужчиной. Машина проехала в двух шагах от них. Маша видела выражение лица Лешки: оно было грустное и упрямое. Они встретились на мгновение взглядами и разошлись. Все притихло кругом, ни одного звука не слышалось по деревне, даже грачи почему-то не шумели в березах. Горьким туманом застлало Машины глаза, все закачалось, поплыло…

Машина перевалила через холм, покатила дальше, все дальше, зеленым полем.

В Кардымове она купила билет до Смоленска, села в вагон и, оживленная, взволнованная, уехала к новому берегу своей жизни, — с прошлым, как считала, было покончено навсегда.

Ночью около Машиной хаты старая Егорьевна видела Лешку. Он сидел, согнувшись, на ступеньке крыльца и курил папиросу за папиросой. Где-то за околицей в зарослях речки стонала выпь, клики ее зыбкими отголосками неслись по Нижним Погостам, навевая тревогу.

После этой ночи Лешка неожиданно исчез из Максимовки, не было его и в Кудряшах в отцовском доме — говорили, что сильно сох по Маше, уехал ее искать или пропал бог знает где. А хата ее осталась еще стоять, пугая людей своей черной, продавленной крышей, подгнившим крыльцом и маленькими окошками.

1964 г.

Вещевой мешок

I

Над тундрой еще падали и тотчас гасли холодные звезды. Еще густо синело от сумерек небо, и были слегка видны облака на восходе, где томилось, ожидая своего часа, солнце. Была предутренняя, глубокая тишина, изредка нарушаемая лишь тонким писком мышей. Лето на убыль шло в здешних местах, от болот поднимался волглый пар, пахло горечью от последний, каких-то желтеньких мелких цветов.

Подопригора пошевелил рукой — подчинилась. Это обрадовало его, но остальное тело он пока не чувствовал. «Дернул же дьявол лететь в этот мерзкий туман!» — подумал он и пошевелил ногами. Ноги тоже немножко повиновались. Особенно правая, которую он всегда любил за то, что она редко уставала и могла идти пешком хоть через всю тундру. Левую ранили в войну, давно, но она все не набиралась полного здоровья, и мускулы ее были слабее, чем у правой.

Подопригора еще раз растер пальцы левой, тоже ожившей ноги и понял, что тело его невредимо. Он внимательно осмотрел кабину. Всюду валялось «небьющееся» стекло, и кабина стояла не ровно, а криво и несколько торчком.

Константин Чистяков, второй пилот, с которым Подопригора летал четвертый год, полулежал рядом, с поцарапанным кровоточащим лицом, упирался ногами в фюзеляж. Он порывался что-то спросить, но губы были беззвучны и вялы. Подопригора сказал ему:

— Осмотри рацию.

— Она разбита… — проговорил наконец Чистяков. — Как чувствуешь?

— Кажется, нормально.

— У тебя, видимо, было легкое сотрясение.

— И те тоже целы? — Подопригора кивнул в сторону хвоста, увидев сквозь обломки фюзеляжного стекла две смутные фигуры: высокую тощую унылую фигуру солдата и маленькую круглую — того пассажира в коричневом пиджаке, которого он при посадке назвал про себя Чичиковым. На самом же деле его звали Семеном Павлюхиным. У него одного был вещевой мешок. Другие же были с пустыми руками.

Они выбрались из покалеченной кабины. Чистяков спрыгнул первым на землю; солдат подбежал, согнулся, и Подопригора сел ему на спину, точно на бревно: чувствуя приступ тошноты, вдохнул в себя воздух. Кругом еще сочилась светлая, с полной луной и звездами, короткая мгла тихой ночи. Синей дорогой-просекой угадывался Млечный Путь. Далеко где-то раздумчиво, картаво бабахал гром, заглушая тоненький гуд комаров.