Полынь - [16]

Картина была тоскливая: коров привязали, чтоб не упали совсем, — бескормица…

У одной, рыжей, шершавый язык вывалился наружу, по белому пятачку на лбу сочились падающие сквозь пыльное оконце солнечные брызги, страшно сутулилась обтянутая кожей спина, с немым укором смотрели лиловые глаза. Подошел старик в шубейке.

— Глаза не глядят, — махнул он рукой.

Солнце ненасытно долизывало снег, обнажавшаяся бурая земля источала кисловатый запах. Куст вербы, залитый водой, нырял, как раскоряченный поплавок, — был уже весь унизан сережками. За стеной грызли измочаленное дерево и вздыхали коровы. Из скотного двора вышел наружу бык. Тотчас на его острую, обтянутую бурой шерстью хребтину села сорока, начала что-то выклевывать, но он безразлично и понуро стоял как живой памятник военному лихолетью. На могучих боках страшно выпирали ребра, дрожали мелко ноги, слезились глаза.

— Укатали, вишь, сивку… — проговорил старик, дивясь то ли тому, что худоба одолела такую матерую силищу, то ли тому, что бык еще мог жить на белом свете и смотреть на красное, словно облитое кровью, солнце.

XVIII

В старом амбаре ждала другая беда. Когда Иван ступил на крыльцо, ему навстречу из двери выскочила маленькая женщина с распущенными волосами — платок комком у нее бился на затылке, — крикнула безумно:

— Ох, выручайте семена!

В теплой полутьме Иван ткнулся в тугой бабий живот. Кто-то пронзительно закричал в самое ухо:

— Там дырка: забить надо!

Тотчас послышалось:

— Анисья, топор дай!

— Мешки тяните, бабы! Рожь плывет!

В один миг он определил: полая вода проломила подшившую дощатую стенку около пола и с клекотом широкой струей обрушилась на левую часть закрома.

Сунули ему в руки топор. Несколькими ударами он разбил пустую пыльную загородку, кинул через плечо:

— Ищите гвозди!

Митька, вертевшийся волчком между ног, где-то нашел целую горсть, ссыпал их в карман Ивановой шинели.

— Ложитесь сами, запружайте, пока я одну сторону прибью.

Трое полезли, но захлебнулись; Иван оттащил их, выругался и стал бить гвозди в доску. Перегороженная вода выхлестывала по бокам, особенно справа, где еще оставалась широкая лазейка — ее загораживала спиной женщина; другая прижимала к щели снятый с себя полушубок, вся мелко, ознобко тряслась.

Вскидывая топор, Иван вбивал гвозди — доски пластались одна к другой, легла и последняя на место, которое собой загораживала женщина. Тонкими струйками вода теперь сочилась лишь в щели на стыках, а там, под стеной, сипела и ухала, как звереныш.

Распоров ножом мешковину, Иван рассовал в руки женщин полоски ряднины, приказал:

— Шпаклюйте щели.

Слышались натуженное сопение, дыхание разинутых ртов и чей-то, должно простуженный, хрип и кашель.

Работали молча. Иван пощупал с левого края зерно: оно было мокрое, а дальше, к середине закрома, сухо и звонко текло в ладонях, он вжал в него потное лицо, ощутил вплотную сладкий аромат хлеба и, наполняясь радостью, сказал:

— Которое в левой стороне, надо немедля пересушить. Выгребайте его оттуда.

Он шагнул наружу из душной хлебной сухости. Женщины молча грудились в дверях амбара. Одна крикнула вслед:

— Солдат, ты откуда?

Он не ответил, пошел, стиснув кулаки, по улице, удивляясь себе: чем больше выпадало перетрясок, тем тверже становился он сам.

«Делишки тут махровые. Мужчины, какие есть, наверно, в руководстве штаны трут, плюнули на все», — подумал невесело.

Он был мокрый, деятельно возбужденный, в руках тянуче ныл зуд — просились еще работать. На колодце достал бадью воды девчонке, напился сам с удовольствием, вытер платком лицо. «Жизнь наладить, окромя нас, некому».

Митька радостно крутился около.

— Чего к нам пристал?

— Ты добрый, — не моргнув, сказал Митька. — Пойдем на речку?

— Нет, в хату, — и подумал: «Постричь его надо».

В избе Мария Кузьминична говорила:

— Люди обозлились: Микешин везде имеет свою руку. А жизнь вон видите — забот по горло. На меня взъелся: правду сказала, что ворует с дружками и брательниками. Из совхоза грозит выгнать.

— Руки короткие, — Иван звякнул солдатской алюминиевой ложкой. — Обломаем!

— Людей преследует. Корит оккупацией. Не доверяет. «С немцами тут путались». А через нас восемь разов фронт переходил. Люди и так забиты, что же это? Ведь он, морда, воевал, в погонах капитана к нам приехал. С орденами. А себе дом отгрохал за совхозные деньги! — уже разгоряченно выкрикивала подрумяненная волнением Мария Кузьминична.

На печи утробно закашлялся дед, пошуршал шубой по вытертым кирпичам, из-за трубы высунул комок свалявшейся бороды, прохрипел:

— Полегше, Марья, будет-то. Были у нас в руководстве и другие. Ты знаешь. Ему мурло свернут — дай мужикам вернуться!

— Вертаться вроде бы мало кому, дед.

— Да, добрых мужиков уложили. Ну погоди, Федор Масленников вернется: этот отовсюду дерьмо вытряхнет. Ишо кое-кто подмогнет.

— Подможем, — сказал Иван и подумал: «Не на словах доказывать надо — на деле».

Он встал, надел шинель, начал яростно застегивать крючки и уже из сенцев упрямо прогрохотал:

— Где Микешин живет?

— Увидишь в конце деревни. У него дворец, — отозвалась удивленная Мария Кузьминична.

Они с Шурой припали к окошку, видели, как шагал он по расхлюстанной грязи — длиннющий, руки в карманы, полы шинели откинуты ветром — мимо землянок, хибар, к дому под железом.