Полынь - [17]

Когда подошел к аккуратному крашеному заборчику — поразила пронзительная до крика картина. Три женщины в отрепье, худые, плоские, с засеревшими губами, толкались возле калитки; одна, лет пятидесяти, шмыгала носом, слезинка стыла на впалой щеке, обложенной пятнами нездорового румянца.

— Что ж нам, помирать? — крикнула, оглянувшись на окна.

— В чем дело? — спросил Иван.

— Печка рухнула. Не дает человека, говорит, нету! — и прокричала опять в эти чисто промытые, новые, закрытые окна, холодно сверкавшие под косыми лучами: — А как жить без печки, ежли одна я, без мужика, а у меня ить их пятеро, едоков-то? — Она сморщилась жалко, сжалась, прислонилась к забору.

— Власти на них еще нет, на чертей, — сказала другая женщина, помоложе, в плисовой жакетке.

— А мы с вами не власть? — кивнул Иван и, топая сапогами, первый вошел в дом. Глаза застлало. Сердце уже било в виски. Все качалось — так было там, под Кенигсбергом, после контузии…

Невысокого роста мужчина в защитной телогрейке, в серых, обшитых кожей буркех писал за столом в чистой прихожей. Он быстро встал, шагнул навстречу, спросил тихо:

— В чем дело, солдат?

— Пишете? А там семена чуть не погибли! И печника нет. Вы что, не видите этих женщин?.. — Иван ткнул пальцем: — Ну? Сидят в холоде. С ребятишками. Идем немедля!..

— Как разговариваешь?

— Гражданин… — горло словно перекусило. — За себя не ручаюсь, как есть контуженый…

— У них у всех то печи, то крыши дырявые. А люди где? Ты вот пойдешь?

— Идем!..

Микешин начал надевать шубу. Руки его суетливо дрожали…

День кончился. Солнце притомленно пряталось в волокнистое облако, полыхал закатный огонь в лесах — одинокие макушки сосен хорошо прорезывались зубчатыми пиками на бледно-фиолетовом небе. За рекой, по низине синим шелком стлалась вода, утопив берег, — кипела до самого леса.

Мария Кузьминична и Шура ушли на двор по хозяйству. Иван, сняв сапоги, ходил босой по щелястым половицам — отдыхал. День пестрел перед глазами своими диковинными происшествиями. Хорошее утвердил, семена помог спасти. А возможно, какую-то частицу веры вдохнул в людей, отчаявшихся и голодных. Россия терпела много, но такой беды, видать, еще не выпадало на ее долю…

Прошла с охапкой дров Шура, сказав на ходу:

— Погоди, сейчас картошки наварим.

Сложив осторожно дрова около печи, торопливо ушла за занавеску и вдруг закричала там жутким, надорванным голосом:

— Ребенок кончается!

Иван пробормотал:

— Ты что?

— До него, глянь, дотронуться нельзя, весь горит, — ухом прижалась к ротику, оторвалась бледная, ожесточившаяся. — Что же делать? — Опять припала, слушая дыхание.

Ребенок с закаченными глазами часто, раскрытым ртом дышал — был слышен легкий хрип. Шура выпрямилась, лицо ее дрожало, под ресницами нехорошо чернели зрачки.

— Что ты торчишь как пень!

Прыгающей ногой Иван ловил сапог, голенище скручивалось трубкой, нога тыкалась в половицу, не попадая.

— А, черт!

Вбежала, услышав крики, испуганная Мария Кузьминична. Иван гаркнул на всю хату:

— Доктор близко есть?

— В Матвеевке. Километра четыре будет. Прямо вон по дороге.

Шинель натягивал на ходу, в сенях опрокинул ведро с водой, вылетел в проулок. Митька пустился следом. На повороте Иван обернул страшное свое лицо, крикнул: «Назад!» — и ускорил бег.

Навстречу волоклись низкие рваные тучи; накрапывал мелкий дождь. Грязной волчьей шерстью клубились вдалеке над лесом сумерки.

XIX

Белая от наледи дорога змеисто забирала вправо, там обрывалась в черном трясучем омуте. Сбоку, воткнутый в клекотную глубину, поплавком играл прут. Быстрым течением несло трухлявые коряжины, клочья травы, тележное колесо без втулки — оно крутилось, точно юла, пущенная сильной рукой. На нем жался зайчонок, очумевший от страха.

Клочья сизой пены лизнули сапоги. Прикинув глазом, куда может заворачивать дорога в том месте, где пропадала — ближе ли к ракитовым кустам или, наоборот, в сторону одинокой ели, — Иван несмело пошел. Подошвы скользили по отточенному льду, но вода еще не доставала через голенища, и это успокаивало.

Митьке через спину крикнул:

— Не смей идти!

Тот мотался около воды, что-то вопил, набегавший справа ветер сносил крики.

Льдистая дорога подвела к тому месту, где издали был виден обрыв, — дальше рябила сплошь вода, кипела темными застругами. От нее тек седой пар.

«Не могла же она пропасть». Иван пощупал ногой — вода; повел левее — уперлась в твердое; шагнул — и тотчас обжигающий холод пронизал все тело, в глазах знойко сверкнули искры, ледяная стужа остановила дыхание. Шинель, враз намякнув, потащила книзу. На миг увидел почему-то разрезанное пополам, удлиненное солнце — неслось прямо на него, как две красные мины. «Конец… отыгрался!»

Руками и коленями оттолкнув режущую холодом воду от себя, сцепив зубы, зверея, прошептал: «Врешь, собака!»

Ноги начала сводить судорога, но руки гребли, слушались; он протащился метра четыре в сторону, повернул, глаза слипались в какую-то прозрачную сосульку… Он все шептал: «Врешь, врешь!..»

Солнце опускалось в лиловый туман.

Колени наконец ткнулись в твердое, руками обхватил стеклянный горбыль, ушедший под воду, нащупал дорогу, глянул назад словно сквозь пленку: маленькая фигурка Митьки троилась в глазах — близко к страшному месту.