Полярный круг - [13]

Нанок посмотрел на девушку. И снова — беспокойная мысль о том, что он где-то и когда-то видел ее. Может быть, это было на концерте? Нет. Где-то в другом месте… Вспомнил Эрмитаж, а потом Музей изобразительных искусств имени Пушкина в Москве… Портрет актрисы Самари Огюста Ренуара! Причем — не ленинградский, во весь рост, а московский. Это было поразительное лицо. Что в нем самое удивительное, запоминающееся? Широко расставленные глаза, густые брови или овал лица? Это лицо запечатлелось в памяти Нанока, чтобы снова возникнуть в тундровой яранге. Какой-то жесткий комок подкатил к горлу, Нанок протянул руку к закопченному чайнику и сделал жадный глоток теплого чаю.

— Дайте и мне, — попросила Зина. — Когда спишь в какой-нибудь современной удобной гостинице в Москве или другом городе России, и постель у тебя мягкая, все-таки это совсем не то, что в пологе, на оленьей шкуре, под пыжиковым одеялом… Иногда так устанешь на концерте, уже ноги тебя не держат, идешь к себе в номер и вспоминаешь вот такой меховой тундровый полог… Это называется — зов предков, да? С вами такого не бывало?

— Когда я вошел сюда, — ответил Нанок, — словно вернулся в детство.

— Иногда я думаю, для чего люди изучают историю? — продолжала Зина. — Собирают разные старые вещи, реликвии. Наверное, для возвращения в детство. Правда?

— Может быть, и для этого, — осторожно ответил Нанок. За все годы учения в институте Нанок ни разу не встречался с таким взглядом на свой научный предмет.

Спать не хотелось, хотя давно умолкло радио и огромная мягкая шкура тундровой тишины накрыла маленькое стойбище.

— Вам нравится ваша работа? — послышался из темноты голос.

— Нравится, — ответил Нанок. — А вам ваша?

— Теперь не очень, — помолчав, ответила Зина. — Вот если бы можно было делать так, как Нутетеин…

— А как? — спросил Нанок.

— Как надоест старику, он уезжает в Уэлен. К сожалению, что можно ему — нам нельзя. Может быть, потому, что быть артистом для нас пока не очень привычно. Работа не работа, веселье не веселье. Непонятно, что на самом деле…

Нанок не отвечал. Он слушал не слова, исходящие из темноты чоттагина, а девичий голос, чуть жалобный, словно возникающий сам по себе.

Надо бы что-то ответить, но никакие слова не шли в голову: никогда еще ему не доводилось лежать в такой близости от девушки.

От волнения по-прежнему сохло в горле, и приходилось то и дело наклоняться к чайнику и глотать остывший горький чай, вяжущий рот.

— Жажда мучает? — участливо спросила Зина.

— Да, — ответил Нанок.

— Хорошая здесь вода, вкусная, не то что в городах, — продолжала Зина. — Даже самая чистая вода, когда проходит через железные трубы, меняет вкус.

«И чего она все говорит и говорит?» — подумал с некоторым раздражением Нанок.

А Зина разговором отгоняла тревожные мысли. Кто поручится, что парень, проучившийся столько времени в большом городе, не обрел и некоторые городские привычки? А вдруг он понял приглашение лечь в полог не так, как принято в тундре?

— Будет когда-нибудь в Анадыре светлая вода?

— Не все же людям пить такую муть, — ответил Нанок. — Давайте спать.

— Да, завтра рано вставать, — отозвалась Зина. — Спокойной ночи!

Нанок закрыл глаза и попытался больше ни о чем не думать. Ему даже показалось, что он начал засыпать, но едва он об этом подумал, как сон снова ушел, отлетел в едва приметную, усыпанную звездами дыру в вершине конусной крыши яранги. Зина дышала ровно, глубоко: должно быть, заснула. Ей хорошо: она ежегодно месяц спала на оленьих шкурах, а вот Наноку после столь долгого перерыва непривычно как-то…

Он тихо выскользнул из полога и осторожно выбрался наружу. Темное небо низко повисло над тундрой. Вдали гремел ручей. Прохладный воздух охватил тело.

…Продрогший Нанок вполз в полог, нырнул в невообразимую нежность оленьих шкур, в тепло, ожидавшее его, свернулся, как в детстве, калачиком и, не успев ни о чем подумать, заснул крепким сном, словно провалившись в мягкое облако.

4

Нанок работал целый день. Он описал ярангу, снял несколько планов, составил подробные чертежи, пересчитал деревянные стойки, обмерил, сфотографировал.

За обедом Зина спросила:

— Неужели все это так действительно важно? Разве кому-нибудь в будущем понадобится яранга?

— Как сказать, — ответил Нанок. — Вот мне Нутетеин рассказывал: было время, когда показалось, что наши песни и танцы уже больше не нужны — ни нам, ни будущим поколениям. В клубах учили танцевать тустеп и танго…

Зина рассмеялась.

— Нутетеин и танго… Смешно. Но ведь это разные вещи. То искусство, а тут яранга.

— Ярангу сделать — это тоже искусство. Может быть, даже большее, чем песни и танцы.

— Ну, тоже скажете! — улыбнулась Зина. — Вот иногда вы говорите, а я слышу голос Нутетеина. Он любит повторять, что искусство наше не может быть профессией… Он вообще считает настоящим человеческим делом только то, что связано с добычей пищи, с постройкой жилища, изготовлением инструментов… А все остальное — второстепенное. Пусть нужное, но второстепенное. Нужно, говорит он, поначалу заниматься главными делами жизни, а через них — уже другими…

Трещал костер в чоттагине. Дым медленно уходил к вершине конуса, туда, где сходились пересчитанные и обмеренные Наноком жерди, улетучивался и растворялся в чистом воздухе. Нежное оленье мясо и бульон располагали к неторопливой, раздумчивой беседе.