Поляна, 2014 № 03 (9), август - [10]

В литературе всем хочется попасть в старики. Разница в десять лет словно дает право на покровительственное обращение в духе: «А мы, тут, знаешь, по-стариковски… так сказать…» Тот, кому немного за сорок, напуская на себя важность и принимая вид мэтра, снисходительно похлопывал меня по плечу. А тот, кто старше его, в свою очередь, кивал ему, как мальчишке.

Пророков разругался с «Нашими сетями» и ждал, что я поступлю так же. Но я и не собирался. Тогда он назвал меня неблагодарной сволочью, которую ему, дескать, подсунули.

— Ты что! — кричал он мне по телефону. — Такими людьми, как Пророков, не швыряются! Я тебя привел, а ты… Как ты мог? Теперь я вычеркнул тебя из своей жизни!

По-видимому, это должно было означать, что путь в литературу мне отныне заказан. Оставшиеся дни я должен был влачить в тоске и позоре. Подумать только, сам великий Пророков глухой стеной застил мне солнце.

Пророков был немногословен.

— Знаешь, что такое баррикады? — спросил он меня по телефону. — Ну так вот, мы с тобой теперь по разные стороны…

В чате он называл меня перебежчиком, советовал быть со мной начеку, наплел про какой-то паровоз, который тронулся в путь, взяв с собой уйму пассажиров и хорошего мальчика. Мол, мальчик всем понравился, красивый такой, умненький. И вот паровоз мчится от станции к станции по лесам и просторам, и садятся в него новые люди, и прицепляются к нему составы и вагоны, и грузятся в эти вагоны разные грузы, и мчится паровоз дальше, к светлой своей цели. А когда добрался наконец до волшебного города, стали искать мальчика, а мальчика-то и нету. Сгинул мальчик. Исчез и следов не осталось. То ли сожгли его за нехваткой дров в топке, то ли скинули втихаря под откос, то ли сам спрыгнул — неизвестно…

Чем больше я узнаю писателей, тем скучнее кажется жизнь. Более нудных, невыразительных, замкнутых и в то же время дьявольски хитрых, болезненно подозрительных и скрытных людей мне не доводилось встречать. Впрочем, бог с ними, сидят, как кроты в своих норах. Что они знают о мире? О жизни? Ничего…

Знать бы мне раньше, какое это болото, я бы сто раз подумал, прежде чем соваться туда. Теперь-то я понимаю, как следовало вести себя, чтобы вписаться в их пеструю братию. Прежде всего, никакого веселья, ни признака улыбки, ни тени хорошего настроения. Это вызывает отторжение, как инородное. Предельная угрюмость, скорбная задумчивость, внутренняя драма должны быть написаны на челе писателя, если он хочет заслужить симпатию в этой болотной среде. Мука творчества должна сопутствовать каждому скупо брошенному слову, в ходу также заламывание рук и обращение туманного взора к небу, луне и звездам. Необходимо показать, что вы не от мира сего, что вы страдаете и ваши терзания невыносимы, так как вселенская скорбь пронзает вам душу и не дает покоя. Чаще говорите о боге, эта тема сближает, ведь каждый сочинитель считает себя его избранником. Не говорите о том, что вы пишете, не хвалитесь, не раскрывайте, где вас собираются публиковать. Это вызовет зависть и, если подвернется случай, вам непременно помешают. Никогда не жалуйтесь, не кайтесь в неудачах. Зачем вам лишняя боль? Достаточно и того, что ваше гениальное творение отвергли. Будьте бдительны, помните, что вы окружены смертельными врагами, которые только и ждут удобного случая, чтобы очернить и уничтожить вас.

Боже мой, если верить тому, что писатели — творцы, а стало быть лучшие люди, и если таковы лучшие, то каковы же тогда остальные… Подумать страшно.

Не просто честных людей не встречал я среди них, а и вообще человеков. Да-да… прав был, тысячу раз прав тот безумец, людей не существует…

Свою первую повесть я предложил пяти крупным издательствам. Откуда мне было знать, что издательские склады завалены новомодным литературным хламом. Избавиться от него удавалось с превеликим трудом. Одни издатели гнали бесконечные детективы, якобы написанные какой-то пышногрудой дивой, сексуальной сверх всякой меры, владеющей методом дедукции, восточными единоборствами и всеми видами стрелкового оружия. Томов этих насчитывалось ровно шестьдесят два под устрашающими названиями «Кость в горле», «Шило в тылу врага», «Бельмо на голубом глазу», «Типун на языке» и тому подобное. Сведущие люди объяснили мне, что никаких романов эта дива не писала и что ее вообще не существует — для обложки пригласили манекенщицу, а романы кропал десяток наемных писателей. Другое издательство принялось «раскручивать» действительно существующую даму, с выпуклыми базедовыми глазами, бочкообразную и новомодно наглую. За короткий срок она разродилась целым выводком романчиков под однотипными названиями: «Сумерки», «Ночь», «Рассвет», «Заря», «Утро», «Полдень», «День» и т. д., со всеми вела себя по-хамски, частенько мелькала по ящику и тем сыскала громкую славу.

Другие издатели соглашались издать мою повесть, но почему-то непременно за мои же деньги, требуя тысячу долларов за пробный тираж в триста экземпляров. Эта затея казалась мне бессмысленной. Я желал зарабатывать литературой, а не давать возможность другим наживаться за мой счет.

Наконец однажды мне позвонил некто Хмулевич, представился издателем и объявил, что моя повесть подходит ему по всем статьям. Правда, меня насторожило то, что он никак не хотел встречаться со мной, предпочитая электронную переписку. Все же я настоял на встрече.