Поля чести - [17]

Она и слышать не хотела о шариковых ручках, появление которых привело папу в такое восхищение, что он без устали расхваливал их повсюду. Он видел в них освобождение, они стали для него символом поступательного движения истории, разбивающего оковы рабства. Наконец-то он избавится от протекающих самописок, оставляющих чернильные пятна на внутренних карманах и манжетах. Коммивояжеры, сеятели прогресса, держали на нововведение пари. Папа пытался убедить тетушку, что за шариковыми ручками будущее, что скоро ими начнут пользоваться даже дети, ведь гусиные перья давно уступили место металлическим, кстати, ничего общего не имеющим с настоящими перьями, и что жить надо в ногу со временем. Но тетушка, полагавшая, что свое время она уже прожила, и прожила не зря, осталась глуха к аргументам племянника. Она была неколебима. Шариковая ручка, по ее мнению, прямиком вела к деградации: сначала забросят письмо с нажимом, а затем — она это предчувствовала — согласование причастий прошедшего времени, правила употребления времен, орфографию, перестанут учить исключения, головокружительно красивые спряжения глаголов и прочие правила, которые она внушала детям при помощи сочиненных ею магических заклинаний: «Если пара „п“ пропала, аппетита уж не стало». Шариковая ручка представлялась ей троянским конем, в брюхе которого затаились все четыре всадника Апокалипсиса, и Вавилонской башней, грозящей уничтожить язык и мир. Потому что язык — Божественное творение. Судьба человечества балансировала, таким образом, на кончике пера.

В действительности она больше всего боялась, что ненужными станут ее каллиграфические таланты. Скрыв возраст, она на пять лет оттянула уход на пенсию, сравнимый для нее разве что с ножом гильотины, однако медаль за пятьдесят лет преподавания все-таки отыскала ее в приходской школе. Вручение иезуитской награды, равносильной требованию освободить место, сопровождалось небольшим праздником, устроенным словно бы для того, чтобы публичным прощанием отрезать ей путь к возвращению. Присутствовали мэр, кюре, викарий, монахини, получившие разрешение отлучиться из монастыря, заезжие миссионеры, именитые граждане, почти все ее бывшие ученицы — три поколения, некоторые уже бабушки, а те, кто не смогли быть лично, прислали поздравления, которые зачитывались вслух, — воспоминания лились потоками, маленькая, хрупкая тетушка теребила пальцы, как школьница, стоя на эстраде, возведенной во дворе школы, принимала почести, краснея от поцелуев официальных лиц (звонкие поцелуи эти — сухие щелчки губами — разносились громкоговорителями), и даже отважилась на импровизированную ответную речь, полную сбивчивой благодарности и сожаления о необходимости расстаться с тем, что составляло всю ее жизнь, — но ведь надо же уступать дорогу молодым! Сама она, разумеется, ничего такого не думала, пребывая в глубоком убеждении, что после нее начнется потоп, то есть шариковые ручки и орфографические ошибки, и закончила речь на юмористической ноте, заверив всех получателей приходских ведомостей, что уже в ближайший четверг их снова посетит «почтальон от Господа Бога». Вставила-таки. Слыхали — рано меня хоронить. И ни одной слезинки, в то время как все ожидали рыданий. С эстрады она сходила, обиженно поджав губы.

С тех пор она стала с удвоенным усердием выполнять свои обязанности в приходе, навлекая на себя насмешки Матильды, вдовы ее брата Эмиля, которая позволяла себе в отношении религии вольности, ужасавшие нашу Марию. Тетушка затаивала обиду и выжидала подходящей минуты для отмщения. Потом она как бы невзначай замечала, что у кюре петунии лучше и пышней, чем у невестки, хотя та тщательно ухаживала за своими клумбами. Матильда отвечала, что не поливает их святой водой. Тетушка пожимала плечами, презрительно фыркала, брызгая слюной, и с ворчанием удалялась по дорожке среди цветов. Раздор между ними имел давние корни. Но никто не придавал значения застарелым старушечьим дрязгам двойняшек-соперниц, зародившимся тогда, когда их свел вместе мужчина — муж для одной и брат для другой. Ссорясь в открытую, они тайком заботились друг о друге. Если по истечении нескольких часов тетушка не возвращалась, Матильда направлялась к домику и предлагала ей остатки супа — не то придется вылить, — а тетушка принимала подношение, выказывая тем самым свое расположение. В другой раз Матильда связала ей шаль и заставила надеть под предлогом, что та своими лохмотьями позорит семью. Язвительных замечаний по поводу тетушкиного ханжества невестка не оставляла никогда. В ссорах они словно бы возвращались в те времена, когда им было по двадцать пять — и когда они состязались в том, кто из двоих любит сильней, — и подспудно обвиняли друг друга в обрушившемся на них несчастье. Об этом и говорят петунии на языке цветов.

Тетушка была до такой степени загружена делами прихода, что, случалось, недоумевала, как тут будут справляться без нее, когда она умрет. А справились очень просто. После ее смерти ведомости снесли в булочную, чтобы покупатели прихватывали ими свой хлеб. Пострадали только те, кому приходские новости высылались почтой, иногда на край света, где они и узнавали, что пятого в 7 часов 30 минут будет отслужен молебен по случаю годовщины со дня смерти такого-то, а седьмого будет отпразднована свадьба сына такого-то с дочерью такого-то или что на семьдесят пятом году жизни скончался раб Божий N — молитесь о нем, и да покоится в мире.