Полвека без Ивлина Во - [48]

Желаете знать, как я выгляжу? Извольте. Я коренастый, вполне здоровый мужчина сорока двух лет… — нет, решительно не могу продолжать. Позвольте только добавить, что лондонские портные, парикмахеры и торговцы трикотажными изделиями Сент-Джеймского прихода делают все возможное, чтобы мое появление на улице совершенно не привлекало внимания. Встаньте у окна моего клуба, внимательно изучите мелькающие за ним аквариумные лица и попытайтесь определить, кто там писатель. Меня вы не опознаете. Один мой приятель сетовал на то, что я обращаю на себя внимание, когда появляюсь в районе Блумсбери. Но когда я бываю в Лондоне, то редко покидаю район Сент-Джеймс, да и вообще не слишком часто выбираюсь в Лондон. Живу я за городом, в обветшавшем каменном доме, в котором нет ничего моложе ста лет, за исключением водопровода, — и тот не работает. Бережливо, но бессистемно собираю старые книги. В моем владении стремительно пустеющий винный погреб и сад, быстро превращающийся в джунгли. Я счастлив в браке. У меня целая куча детишек, с которыми общаюсь по десять минут в день — минут, внушающих им благоговение, я надеюсь[188]. В первые десять лет моей взрослой жизни у меня было множество друзей. Теперь, в зрелом возрасте, в год я приобретаю дружбу одного, а расстаюсь с двумя. Видите, все довольно скучно: нет ничего такого, куда любитель достопримечательностей мог бы ткнуть зонтиком.

Прежде я жил иначе. В молодости я много путешествовал; тогда и в безумные годы Второй мировой войны я приобрел такой опыт, что его хватило бы на несколько писательских жизней. Если романист говорит вам, что должен собирать «прототипы», то будьте уверены — он плохой писатель. Большинство великих писателей прожили короткую жизнь. Если они, подобно Сервантесу, испытали множество приключений, то не по своей воле. Я же скитался и общался с дикарями, светскими людьми, политиканами и сумасшедшими генералами, поскольку они были мне интересны. Теперь я угомонился, потому что они мне наскучили и мной овладела куда более сильная привязанность — английский язык. Мой отец, некогда считавшийся влиятельным критиком, первым привил мне страстное желание изучить тот язык, которым владел с таким совершенством, — самый богатый и утонченный из известных человечеству. Существует постоянная угроза его оскудения, однако он так долго живет благодаря тому, что представители высшего культурного общества, говорившие на нем, придавшие ему авторитет и святость, взаимодействовали с горстью энтузиастов, которые обогатили и облагородили его своими творениями. Первые уже уничтожены. Если язык будет сохранен, то благодаря вторым.

Я вовсе не собирался быть писателем. Изначально предметом моих мечтаний была живопись. Мои способности к ней были весьма скромными, но я любил рисовать, как, наверное, многие бесталанные авторы обожают писать. Я учился в художественной школе, что вовсе не было пустой тратой времени, как мне казалось потом. Часы, проведенные у гипсовых слепков, научили меня любить архитектуру, точно так же, как часы, отданные древнегреческому языку, ныне забытому мной, научили меня наслаждаться, читая по-английски. Вплоть до недавнего времени писательский труд не приносил мне удовольствия: я ленив, а писать книги — чрезвычайно трудное дело. Я хотел быть «человеком мира» и взялся за сочинительство точно так же, как, возможно, выбрал бы археологию или дипломатию, или любую другую профессию в качестве средства примириться с ним. Теперь всему этому настал конец. Большинство европейских писателей после сорока переживают кризис. До той поры их поддерживает юношеская словоохотливость. После они превращаются либо в пророков, либо в борзописцев, либо в эстетов. (Американские писатели, я полагаю, почти все становятся борзописцами.) Я не пророк и, надеюсь, не борзописец.

Думаю, это и есть ответ на второй вопрос, который так часто мне задают в последнее время: «Когда вы напишите еще одно „Возвращение в Брайдсхед“?». Милые дамы, никогда. Льщу себя надеждой, что никогда не привлеку ваше внимание подобным образом. Я уже избавился от одного американского критика, мистера Эдмунда Уилсона, который однажды снисходительно заявил, что интересуется моим творчеством. Он был глубоко возмущен (по его меркам, вполне обоснованно), обнаружив в моем романе присутствие Бога. Я убежден: вы можете обойтись без Бога, только если хотите превратить персонажей в чистые абстракции. В этом преуспели многие замечательные, а порой и лучшие в мире писатели. Последним был Генри Джеймс. Причина неудач наследовавших ему авторов, включая Джеймса Джойса, — непомерная самонадеянность. Они не довольствуются искусно выполненными созданиями, которые прежде с таким изяществом воплощали живых мужчин и женщин. Они пытаются представить сознание и душу человека во всей полноте, тем не менее упуская из виду главное, что определяет его характер: он творение Божие, созданное с определенной целью.

Поэтому следующие мои произведения будут отличать две особенности, которые уменьшат их популярность: забота о стиле и попытка более объемно изобразить человека, что, по-моему, подразумевает одно — в его взаимоотношениях с Богом.