— Ишь ты, — говорит Таули, — сколько сукна-то испортил!
— Все твое теперь, — говорит воевода, — только русских не трогай.
Таули молча шагает по коврам. Выражение спокойного счастья не сходит с его лица.
И гордые мысли наполняют его. Жаль, что не все неняги видят, как встречает его самый смелый и самый жестокий слуга царя, воевода Тайшин. Как жаль, что солнце скрыто тучами и над стойбищем русских стоит угнетающая тишина.
И Таули вспоминает попа. Поп говорил ему, что важных людей русские города встречают колокольным звоном и церковным пением.
И Таули говорит:
— А почему колокола не звонят?
И враз трое русских бросаются к колоколам, и мрачные звуки опускаются на город.
Тонкая усмешка мелькает на губах воеводы, но Таули не замечает ее. Он идет с поднятой головой по коврам и не догадывается, что встречают его не веселой песней колоколов, а погребальным звоном.
Черные тучи, похожие на могильные холмы, тяжело ползут по небу. Они заволокли его, и Таули вновь жалеет, что нет солнца. Печально-грозная песня колоколов тревожит его душу, и он говорит воеводе:
— Худо как-то играют. Пусть веселую песню сделают.
Вновь стрелец бежит к колоколенкам, и, когда Таули подходит к лестнице, ведущей в приказную избу, колокола уже звенят пасхальным звоном.
— Вот это хорошая песня, — говорит Таули и вместе с Пани поднимается по ковру, устилающему лестницу.
Выбежав вперед, воевода распахивает двери приказа и пятится в темноту.
— Ишь ты, — насмешливо улыбается Таули, — русский воевода перед нами даже двери сам открывает.
И он первым входит в темный коридор…
Не успевает он сделать и пяти шагов, как слышит шорох позади себя. Он резко оборачивается и видит: двери закрыты. Тупой, сокрушающий удар обрушивается на его голову…
Потеряв вождя, неняги решили сжечь Обдорск, но из Тобольска пришло подкрепление из двух сотен стрельцов, которых и ожидал Тайшин, на три дня растянув переговоры с Таули. Неняги приготовились к бою, но оружие, полученное из острога, оказалось испорченным, а порох смоченным водой.
Уже окончательно пав духом, неняги отступили от города и разбежались по тундрам, разъединенные гибелью Таули.
А в черный день месяца Большой Темноты, когда скрип нарт слышен от края до края земли — так крепок мороз, — на высоком холме за стойбищем русских были казнены два неняга — Таули и Пани. Их зарыли живыми в твердую, как кремень, землю, оставив свободными только головы.
Леденящий ветер дул в лица Пани и Таули. Он шевелил их черные волосы и стонал от тоски в ветвях тундрового тальника. Снежная туча пронеслась над их головами и сбросила на их застывающие лица горсть легких и ласковых, как летящий пух, снежинок.
А когда наступила ночь, крадучись в темноте, к холму приблизилась девушка. Это была Нанук. Она обняла голову Пани, поцеловала его застывшие губы и тихо стала звать его:
— Пани! Ты не умер, Пани… Ты должен жить, Пани… Мне холодно одной на земле, Пани…
Пани смотрел на нее широко открытыми глазами, и уста его, отогретые от холода смерти горячей любовью девушки, разомкнулись. И вернулись к нему силы и дар речи.
И сказал Пани:
— Нанук…
Вслед за Пани вернулась жизнь к Таули. Он сам поднялся из могилы на своих могучих руках.
И вновь пошел Таули с Пани и Нанук по своей земле, неся стрелу восстания, окрашенную в рубиновый цвет мести, — поднимать товарищей-ненягов на новые битвы за свободу и счастье своего народа.
Так говорит народная молва.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Печальная Савонэ дрожащими руками подкладывала в костер черные сучья яры, украдкой наблюдая за багровым лицом мужа.
— Сядь. Чего вертишься? Думать мешаешь, — сказал сердито Халиманко.
Она сняла чайник с огня и ушла за занавеску. На широкой постели лежали две другие его жены. У старшей из них, Степаниды, болели глаза. Вывороченные трахомой веки ее слезились. Степаниду мучил кашель, и желтыми руками она давила грудь, сдерживая боль.
Самая молодая жена Халиманко, Сэрня, была полной противоположностью Степаниде. Коренастая фигура, толстые икры и руки мастерицы. Недаром полюбилась она тадибею.
Женщины обняли Савонэ, и Сэрня пошла угощать мужа. Не глядя Халиманко принял из ее рук пестро раскрашенную фаянсовую чашку и медленно стал пить чай.
В чуме, среди своих жен, Халиманко любил нежиться у огня и пить чай, закусывая мороженой нельмой. Так должен отдыхать всякий уважающий себя тадибей, у которого три жены и такие стада оленей, что для выпаса их не хватало пяти пастухов.
— Савонэ, — тихо позвал Халиманко, и женщины испуганно вздрогнули.
Савонэ подошла к мужу, опустив глаза. Теплой водой она обмыла его преющие ноги. Халиманко кашлянул, потом решительно отвернулся от костра.
— Отныне ты будешь ходить в стадо: пастухов не хватает. Дома у меня есть молодые жены.
— Я совсем плохо вижу, — сказала Савонэ, — я, старая, и без этого подохну…
Гневный блеск заметался во взгляде Халиманко. Ему возражает женщина? Он поднялся во весь рост и отшвырнул тазик. Дрова в костре зачадили, стайка чашек разлетелась в стороны. Резким пинком в лицо Халиманко сшиб Савонэ к занавеси. Изо рта ее показалась тонкая струйка крови.
Халиманко хотел ударить еще раз, но промахнулся, задев головню. От толстого корня отскочил уголек и упал на голову неподвижно лежавшей Савонэ. Послышался запах горящих волос. Заскулили женщины.
