Степан Кузьмич надевает свою железнодорожную шинель и свертывает цигарку.
— Ну! — нетерпеливо говорит комендант.
— Нечего понукать, — отвечает старик, — не запряг.
И, только закурив, выходит впереди конвоя.
— Ты поведешь паровоз, — говорит комендант. — И мы тебе за это заплатим.
— Зачем мне плата? — спрашивает Степан Кузьмич. — Я довезу вас бесплатно. — И он сворачивает к путям. — Здесь ближе.
На первом пути стоит длинный состав с паровозом во главе. На платформах тяжелые танки с крестами на броне, автомашины, прожекторные установки и разобранные самолеты. Их охраняют солдаты в стальных касках.
— Ну, поторапливайся! — кричит комендант. — Ползешь как курица.
— Я старик, — говорит Степан Кузьмич. — Я уже отвык торопиться.
Комендант стискивает рукоятку пистолета так, что пальцы его становятся белыми, но пересиливает себя.
«Я знаю, что тебе невыгодно в меня стрелять», — улыбаясь, думает Степан Кузьмич и идет еще медленнее, сворачивая на ходу новую цигарку. Закурив, он всматривается в товарные вагоны.
«Семь, восемь, девять… — считает Степан Кузьмич. — Тридцать вагонов по пятьдесят человек, полторы тысячи солдат. Большая могила выйдет».
И, выплюнув окурок, старик торопливо подходит к паровозу.
— Вот мы и поедем с тобой, — с грустью, как живому, говорит он, взбираясь по ступенькам.
Комендант что-то приказывает солдатам по-немецки, и трое из них взбираются на паровоз.
— Почетная охрана… — с улыбкой произносит Степан Кузьмич. — Кидай уголь! — вдруг сердито говорит он одному из конвоиров и показывает глазами на лопату.
Конвоир нерешительно смотрит на остальных. Те кивают головами, и он, спрятав пистолет, начинает кидать уголь с тендера в лоток.
Состав медленно набирает скорость.
Степан Кузьмич отходит от реверса и прощальным взглядом окидывает станцию. Мимо паровоза проплывает взорванная водокачка, которую так и не успели исправить немцы, озябший палисадник и ветки голой рябины, в которой суетятся синицы.
— Вот и осень, — шепчет старик, молчаливо прощаясь со станцией, на которой родился, провел юность и молодость, чтобы потом, став машинистом, прославить ее своим трудом на всю страну.
Преодолев некрутой подъем, поезд идет по оголенной равнине, изрытой снарядами и окопами.
— А вы тоже фашисты? — хмуро спрашивает старик конвоиров. — Вы тоже «хайль Гитлер»?
Солдаты в недоумении переглядываются. Потом их лица становятся высокомерными.
— Молчать! — говорит один из них.
Стариком вдруг овладевает ярость. Он отталкивает немца от топки и схватывает лопату. И, чуть откинувшись корпусом, расставив ноги, делает первый бросок угля в топку.
Сердце его колотится. Покрываются по́том ресницы. Стиснув зубы и напрягая мускулы, Степан Кузьмич кидает лопату за лопатой в гудящую пасть топки.
— Вот так надо работать, — говорит он и отходит к реверсу.
До моста оставалось семь километров.
Из вагонов неслись дикие солдатские песни. Они не пелись, а как-то выкрикивались.
«Скоро вы другую песню запоете, — подумал Степан Кузьмич. — Семь километров — семь минут. Вы еще успеете допеть свою песню». И, чтобы чем-то еще досадить этим людям, принесшим такое горе, старик потянул за рычаг свистка. Продолжительный и яростный гудок заглушил песни.
Все меньше и меньше оставалось километров до моста.
— Пять… — считал Степан Кузьмич. — Четыре… Три…
И он вновь дал продолжительный и настойчивый гудок. Он давал знать Николаю, что поезд совсем рядом и что пора приготовиться всем кочегарам, кондукторам и машинистам, таящимся там, в речных камышах.
Вот и легкий поворот. Старик чувствует его по наклону паровоза. Показались переплеты моста, освещенные осенним солнцем, и фигуры немецких часовых.
— Два… Один… — шепчет он побелевшими губами и снова берется за лопату, отходя от топки к лотку с углем. Потом смотрит через плечи конвоиров в окошко и кричит: — Партизаны!
Немцы кидаются к окошку.
Степан Кузьмич распахивает дверку будки и мгновение медлит. Потом бросается под откос.
«Колька! Петя!» — мелькает в его сознании. И тут раздается страшный грохот.
Когда он открывает глаза, видит рухнувший мост, гору вагонов и искалеченный паровоз. Над рекой стоит крик обезумевших людей и стрекот пулеметов.
— Вот вам, сволочи! — шепчет Степан Кузьмич и уползает в кусты, волоча искалеченную ногу.
Этого маленького города больше не существует. Только плачет в ночи одичавший котенок да протянула к небу опаленные руки яблоня, посаженная десятилетней девочкой.
И когда в эти развалины вновь войдут наши люди, закончив трудную работу войны, я хочу, чтоб посреди будущего города, в сердце самого красивого парка, они поставили памятник.
Пусть из белого каррарского мрамора скульптор высечет стремительную фигуру девушки с гранатою в тонкой руке.
Вот и все. Проходя мимо памятника, старики обнажат головы, а юноши и девушки посмотрят друг другу в глаза, и лица их станут серьезными.
«Аня Леонова», — еле слышно произнесут их губы.
…В ту ночь городок покидали последние беженцы. Аня тоже могла бы уйти. Ведь ее никто не удерживал. Но, прислушиваясь к завыванию фугасных бомб, вглядываясь в пожары на горизонте, Аня чувствовала, что ей не покинуть города. Огни прожекторов качались в небе, сплетаясь и вновь отдаляясь. И небо, сожженное небо, походило на глубь океана, в котором плавали медузами огоньки взрывов.
