Полуденные песни тритонов - [65]

«Jamaica Coffee Shop» на улице Портоферисса, дом № 22, там я впервые узнал, что существует сорт blue mountain.

Кузьминский, между прочим, не пьет вареный кофе, у него аллергия. Он предпочитает растворимый «чибо» с голубой этикеткой — по крайней мере, как–то он мне об этом рассказывал.

Или я просто запомнил, что он мне так рассказывал?

Точно так же я плохо помню и наш первый разговор, разве что в самом конце он спросил:

— Ну а ваши писательские амбиции, с ними–то как? — подразумевалось, что печататься под псевдонимом значит изначально ставить крест на всех этих амбициях.

Мне было сложно объяснить, что когда тебе уже сильно за сорок, то с амбициями просто никак. И одно то, что он на полном серьезе вначале принял мой роман за писание никому не известной и начинающей Кати Ткаченко удовлетворяет все эти амбиции. И вроде бы, он понял.

Сам еще не осознавая, что этим расположил меня к себе навсегда.

Я старше его на десять лет и три месяца, но возникшая тогда благодарность за спасение из писательского небытия, и реальное понимание масштаба его личности, помноженное на эту благодарность, привели меня к простому результату: осознанию того, что этот человек может меня многому научить и уроки эти не будут лишними.

ХОТЯ НИЧЕГО ЭТОГО Я НЕ СТАЛ ЕМУ ГОВОРИТЬ, КОГДА МЫ СВЕРНУЛИ В СТОРОНУ ОТ РАМБЛАС И ПОШЛИ ИСКАТЬ УЛОЧКУ ПОРТОФЕРИССО,

взмокшие от летней каталонской жары, проталкиваясь среди таких же ошалевших приезжих зевак.

Наверное, до Кузьминского такое влияние на меня оказал лишь один человек — покойный Сергей Курехин, чего я никогда не скрывал и не считаю нужным умалчивать об этом и сейчас, когда со времени моего последнего общения с ним прошло очень много лет. Но он был первым, кто дал мне понять, что степень творческой свободы безгранична, только вот ты обязан не останавливаться, иначе грош цена всем твоим талантам.

Кузьминский же учит меня другому.

Самое смешное, что он до сих пор дает мне уроки

ЛИТЕРАТУРЫ.

Как у Курехина был не просто абсолютный музыкальный слух, но еще и то чутье, которое позволило ему стать гениальным композитором, так Кузьминский, обладая абсолютным литературным слухом, наделен еще и шестым чувством текста, что, между прочим, и делает его не самым приятным собеседником и критиком.

Он всегда говорит правду и называет вещи своими именами.

И если он говорит мне, что плохо, то я понимаю —

ЭТО ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ПЛОХО,

но когда он говорит, что это хорошо, я знаю — это действительно хорошо.

И мне, как прыщавому подростку, хочется одного: чтобы меня чаще хвалили, потому что это повышает мою же самооценку.

Хотя, как правило, все критические писания и брюзжания в мой адрес мне по барабану, я хорошо знаю, что у критиков свои правила игры, у меня — свои.

А если они злобствуют, то что поделать, наверное, желчи много или — как говорят в народе — кому–то в таком случае не дала жена, или наоборот — муж не постарался: —)).

Между прочим, как–то раз Кузьминский открыл мне, что называется, глаза на одного из таких господ.

Тот только что написал с сотню добрых слов о «Ремонте…», зато месяца за четыре до этого просто «опустил» меня за «Indileto» — роман может нравиться, может не нравиться, но есть грань, которую переходить нельзя, что называется, сохраняйте уважение к иной личности.

Уважения не то, что не было, из каждой строчки, хотя их было всего–то с десяток, лезло патологическое неприятие меня уже за одно то, что я существую, что было мерзко, обидно и странно.

Когда же я узнал, что «читая книгу Кати Ткаченко, не испытываешь раздражения ни от детализированного описания минета, ни от штампованных красот, ни от нагнетания всякого рода ужасов. Потому что ведет тебя ритм, подчиняет точность слов и фраз, завораживают личность и судьба героини. «Литература категории А» — как и было сказано.», то просто охренел и сразу же позвонил БК.

— Боря, — спросил я его, — скажите, почему он меня так не любит и так полюбил Катю?

У Кузьминского прекрасное чувство юмора, равно как и иронии, и сарказма, я уже научился вылавливать эти нотки в его обычно спокойном и где–то бесстрастном голосе, которым он тогда и произнес ответную фразу:

— Он не может именно вам, как мужчине, найти место в русской литературе!

Я не знал, смеяться мне или плакать.

Ну, не может мне этот человек найти место в русской литературе, так зачем злобствовать?

Сам Кузьминский никогда не злобствует.

Он просто говорит, что вот это как–то неинтересно…

Так получилось с текстом, который я начал писать сразу после «Ремонта…», тоже от женского лица, стремясь естественным образом продолжить не развитую в предыдущем романе и наглую для мужчины–прозаика сюжетную линию любви женщины к женщине.

Я писал бодро и быстро, и мне нравилось.

Когда же я послал Кузьминскому первые главы, то он просто не ответил.

Он вообще не очень любит писать письма, а если и пишет, то коротенькие. Иногда письмо может состоять из одних смайликов. Или ссылки. Или пары фраз, но это уже письмо! Так вот, он ничего не ответил, и я позвонил.

— Как–то похоже на предыдущий текст! — сказал мне Кузьминский.

И я понял, что ему не нравится.

Действительно: плохо, если один роман похож на другой, поэтому надо писать что–то совершенно иное.