Полуденные песни тритонов - [21]

Я знаю, что сейчас ему хочется плакать. Самое время догнать и позвать куда–нибудь выпить кофе, хотя там, в его времени, это нереально — поздно, все закрыто. Но если вспомнить, что и днем там подавали лишь светло–коричневую бурду в почти уже исчезнувших из моей памяти двухсотграммовых граненых стаканах, то лучше выдернуть его сюда, в мое «сейчас», но вот как?

ДА НИКАК,

остается одно — догнать и пойти рядом, под дождем, хотя я его все равно не почувствую, тем более, что у нас сейчас зима, декабрь, только вот снега нет и какая–то дурацкая оттепель, вроде бы, из–за глобального потепления, но он этого словосочетания даже не знает.

ГЛОБАЛЬНОЕ ПОТЕПЛЕНИЕ, начало декабря, на улице же почти ноль по Цельсию, это 32 градуса по Фаренгейту, а ведь

451 градус по Фаренгейту — температура, при которой горит бумага…

— Помнишь этот роман? — вдруг спрашиваю его.

Он ошарашено оглядывается, но меня не видит, хотя чувствует, что кто–то идет рядом.

— Ты ведь уже читал его, как и «Марсианские хроники», про эту книжку ты ей даже рассказывал, совсем недавно, вы гуляли вечером в дендрарии, было тепло и ты был счастлив…

Он всхлипывает.

В тот вечер в дендрарии действительно было тепло, светлый июньский вечер, переходящий в такую же светлую ночь.

Я точно знаю, что он вдруг начал зачем–то говорить с ней о Брэдбери. Она же делала вид, что слушает, но на самом деле ей было скучно и хотелось домой.

Ей уже как неделю стало с ним скучно, хотя она все сделала для того, чтобы он в нее влюбился.

Она была старше на год и уже заканчивала школу.

Он был смазлив, или — как еще говорят — хорошенький…

Поэтому, между прочим, ему меня никогда не узнать. Лысого, бородатого, разве что с такими же темными глазами. Точнее — почти такими же. И дело не в накопившейся усталости. Просто они стали жестче, с этим ничего не поделать — время…

Такого бы те девочки испугались, может быть, даже решили, что перед ними маньяк и убежали со школьного двора.

Где все и началось, в день очередной весенней демонстрации.

— Зачем ты мне все это рассказываешь? — говорит он, — я ведь и так знаю…

— Ее подруга покончит с собой, — говорю ему я, — через несколько лет…

— А… — он замолкает, его толстый серый джемпер крупной вязки уже насквозь промок. Под джемпером ничего нет — он надел его на голое тело, мне это трудно понять, ненавижу, когда шерсть прикасается к коже: колется…

— Ты хочешь спросить про нее?

— Да!

— Все будет омерзительно, — говорю я ему, — вы поженитесь!

Он восторженно хрюкает, придурковатый, романтический юноша. Не голова — один большой сперматозоид. Готов сорваться с места и понестись сейчас обратно, по лужам, пересекая дороги на красный свет.

— Не спеши, — продолжаю я, — это будет не скоро…

Он складывается пополам, будто получил в солнечное сплетение. Отправлен на асфальт нокаутом. На грязный и мокрый свердловский асфальт.

— Эй! — говорю я. — Надо уметь держать удар!

Он распрямляется и пытается заглянуть мне в глаза.

— А этому долго учатся?

— Долго, — отвечаю я, — мне приходится до сих пор…

— Тебе сколько сейчас?

— Почти пятьдесят!

— Много… — он мотает головой и вдруг говорит: — Я столько не проживу!

Мне хочется рассмеяться, но я этого не делаю. Бесполезно объяснять, что доживет и будет хотеть прожить еще столько же.

ПОТОМУ, ЧТО ИНТЕРЕСНО.

ИЛИ ВОТ ТАК: ЗАБАВНО,

ЖИЗНЬ — СМЕШНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ, хотя большей частью очень грустное, но пусть доходит до всего этого сам, своей безбашенной головой. Хотя можно написать и так —

ОБЕЗБАШЕННОЙ.

У головы была башня, но ее снесли, лишили младенца думалок. Обезглавили тело, оно истекает кровью все на том же мокром и грязном сврдлвском асфальте. Бедный Йорик!

Что же касается его, то он пока плохо представляет, что принесет ему эта девица.

Через три года они действительно поженятся, хотя до этого у них будет еще один «романтический» период, без секса, она выпала из его жизни летом семидесятого, и вновь появилась уже в начале семьдесят второго, на пару месяцев, ему всего приятели и приятельницы говорили:

— Идиот! Ты ей по фиг!

Он хлопал ресницами и с подвыванием читал стихи.

В основном, чужие, иногда — свои.

Этот придурок уже вовсю рифмовал, занудно и душщипательно.

Начал в то самое лето семидесятого.

Может, это произошло в упомянутый дождливый вечер, когда мы случайно встретились, но он меня не признал.

Может — чуть раньше или ненамного позже, но это случилось тогда.

Действительно:

БЕДНЫЙ ЙОРИК!

Она была кошкой, он — мышкой.

Кошки не любят выпускать добычу.

Добыче временами дают передохнуть, передышка продолжалась до марта семьдесят третьего.

В мае они поженились.

Она уже переехала к ним, в двухкомнатную квартиру в старом районе. Ей надо было восстанавливаться в университете, это можно было сделать только с помощью его родственников. Так что пришла пора замуж. Она даже дала ему до свадьбы, тогда он не знал, что все это просчитано: как в определенный момент надо было позвонить, так в такой же спрогнозированный час пришла пора лечь и развести ноги.

Без всякого желания. Она давно была женщиной, привыкшей иметь дело совсем с другими мужчинами. Он тоже уже был мужчиной, но все равно — мальчиком, и если кого тут и можно винить, то лишь его.