Полтора года - [38]

Я один раз на них смотрела, как они по двору идут. Возле роз остановились. Она нагнулась, нюхает. Он стоит длинный такой, руки за спину, мол, не думайте, не сорву. Тут Борис Федорович из административки выходит. Подошел к ним. Самые красивые несколько штук срезал, ему дает. Старик на жену показывает: ей, мол. А Борис Федорович вроде ему объясняет: вот сам и дашь. Тогда старик розы взял, голову так красиво наклонил и поднес ей, жене своей. И они пошли. Под ручку. С розами.

Вот, Валера, что скажу, я это не признаю и даже не понимаю, как это люди разлюбляют друг друга. И вот еще что не признаю: чтобы муж с женой расходились. Раз поженились — все. Раньше надо было думать.

Вот мой отец. Ну почему он от жены своей, от мамы моей, ушел? Почему ее бросил? И чистота у нас, и готовит она вкусно, и деньги, когда остаются, на сберкнижку кладет. Правда, вот музыку не признает. Он ставит на проигрыватель пластинку, она — хлоп! — и выключила: у нее от этого треску голова разбаливается. Я уроки делаю, мне ничего. А она стирает, у нее голова не выдерживает. Ну он ругаться никогда не ругался, встанет и уйдет. А я тогда — радио на полную катушку. Со мной она что сделает! Я дома, знаешь, какая была? Оторви да брось. Это с ней. С ним — никогда. С ним у нас все как надо было.

Вот опишу один день. Это давно еще.

В субботу наша мама часто к своей сестре, к моей тетке, ездила. Вот уехала. Папка говорит:

— Ну мы с тобой сейчас все как есть переслушаем. И надо же, какая незадача — проигрыватель сломался. Папа встал, к окну подошел, сам чуть не плачет. Он такой был: если сильно расстроится, сразу слезы на глазах. Ну не думай, не из-за всего. Вот один раз ему руку станком повредило, да как сильно, он потом месяц в больнице лежал, лечился. А когда с завода пришел, рука вся обмотана, сам морщится, а сам смеется. Это чтобы нас с мамой не напугать. А из-за проигрывателя заплакал почти. И из-за песни тоже мог.

Я тогда говорю:

— А давай я тебе концерт по заявкам устрою. Ты пластинку какую хочешь вытащи, а я ее петь буду.

Он говорит:

— Ладно, Нерочка, обойдется.

— Нет, давай, — говорю.

Ну он вытащил одну. «Темно-вишневая шаль» попалась. Я ее всю с начала до конца.

— Давай, — говорю, — дальше.

Дальше «Болеро» вытащилось, Тамара Синявская поет. Я — «Болеро». Потом частушки, Мордасова исполняет. Я — Мордасову. Потом «Давай закурим», не знаю кто. И еще, и еще. Я где мотива не запомнила — просто словами. Он сидит, руками по коленям хлопает, вот у него какая Нерочка, он и не знал. А я и сама не знала, что помню. Я ж не учила.

Тогда он меня в клуб ихний повел, при заводе. Там кружок был по музыке. Учительница говорит:

— Память еще не все. Слух нужен. — И велела привести осенью.

Ну а за лето он от нас ушел. Может, вместо меня свою Женьку-феньку повел.

А я, знаешь, Валера, как сейчас думаю? Если бы моя мама любила, что он любит, он, может, и не ушел бы? А они с ней — все разное. Вот она намоет, начистит, наготовит, а он возьмет и товарищей полный дом наведет. Она в другую комнату уйдет, голову платком повяжет, ляжет в кровать и лежит. А они все схрумкают, нагалдятся, напоются, натопчут и до свидания. Тогда она выйдет, глаза красные, губы напухли и давай его костерить. Он сидит-сидит, молчит-молчит. Потом встанет, дверью ка-ак хлопнет и пошел.

А я за ним. И вот ходим, ходим по переулку, про маму не говорим, ни про что не говорим, только ходим.

Один раз я выбежала за ним, пальто надеть забыла, а осень уже была, даже снежок летал. А мы ходим и ходим. Потом он вдруг на меня посмотрел, а я вся синяя. Он на руки меня схватил и домой. Только этот раз она его не грызла. Они оба за меня испугались, что воспаление будет. А то всегда, придем, он у нее прощения просить, а она — как стена.

А один раз так было.

Она наготовила, намыла, начистила и к сестре подалась. Полдня там была и ночь ночевала. На другой день приходит.

— Господи, — говорит, — ну какому богу молиться. Я думала, твои дружки все выжрали, натоптали, намусорили, а они и не являлись. Даже колбаса цела. — Это она холодильник открыла.

Мы с папой друг на дружку смотрим, ничего не говорим.

А как дело было? Я как знала, что он своих приведет. В магазин сбегала, селедок купила, разделала, луком обложила. Блинов целую гору напекла, ну еще кой-чего, салат картофельный. А когда ушли, все вымыла, вычистила, надраила, блестит не хуже, чем у мамы. У нас мама все умеет, и я все умею. Папа про нас говорил: «Вы у меня девочки шустрые». А потом взял да от своих шустрых и ушел.

И вот что я тебе, Валера, скажу. Я всегда буду любить то, что ты любишь. И делать, как ты скажешь. И ты от меня не уйдешь. И я от тебя не уйду. И мы уже старые старички будем, а все вместе. Под ручку. С розами.

Нет, напрасно я стучала по дереву.

Сижу над чистой страницей. И не могу выдавить из себя ни слова. Ладонь еще горит… А буквы бегут такие ровненькие, такие аккуратненькие (у меня ведь и почерк отличницы), как будто у меня все, как говорит моя Венера, чик-чик. У меня не чик-чик, у меня хуже некуда.

Начинаю с Димы. Наперекор и вопреки собственным установлениям: эта тетрадь не для него, не для нас с ним, сегодня впускаю его сюда. Почему? Потому что мне плохо, вот почему. Хотя дело совсем не в нем.