Полтора года - [36]

Было тихо и темно. Как в поле без луны. В лицо дул легкий, совсем не осенний ветер, он тоже пахнул не городом, а полем. На душе было покойно. Кажется, в первый раз с того утра, когда Майка вернулась из больницы. В группе с тех пор никаких происшествий. Стучу по крышке стола. Есть ли более надежный способ оградить себя от превратностей судьбы!

Девочки поначалу принялись было расспрашивать Майку, как да что. Но она отвечала так неохотно, что они отступились. Притихшая и вялая, она бродит одна. Я старалась, насколько возможно в наших условиях, не упускать ее из виду. И вот как-то заметила, что она крутится возле одной новенькой. Вечером, затиснув ту в угол, она чего-то добивалась от нее. Я развела их в разные стороны. И с облегчением (и с некоторой грустью) подумала: Майка становится Майкой. Я уже боялась, не слишком ли ее пришибло то, что с ней стряслось.

Ну что еще за эти последние дни?

Ко мне заходила Венера! Разговор о Маше-Герасиме. Ну что на это сказать? Венера — человек.

Я и сама думала, как быть с Машей. С неделю назад написала ее матери, попросила рассказать, что собой представляет этот стойкий молодой человек, который не отступается от ее дочки. Вот жду ответа. Потом предстоит разговор с Б. Ф. Без него такие дела не решаются.

А сейчас возвращаюсь к Е. Д.

Итак, мы шли с ней по нашему милому темному городу, и я очень любила ее. И жалела. Да, как ни странно, я иногда очень ее жалею, и тогда мне хочется сказать: милая, дорогая, голубушка, да уходите вы отсюда!.. Нет, вовсе не потому, что я так уж пекусь об училище — у нас есть воспитатели, которые справляются ничуть не успешней ее. Она по крайней мере добра, сердечна, этого не отнимешь. Я не говорю, потому что боюсь — не поймет, обидится, расстроится. Меньше всего я хочу огорчать ее.

Вот сейчас вспомнила. Так же, вдвоем, мы шли с ней по городу — она провожала меня домой после елки, за мной некому было зайти. Это было в тот несчастный год, когда от нас ушла мама, а папа от горя и недоумения стал неумело попивать. Не знаю, чем бы это закончилось для нас с ним, но, к счастью, он довольно быстро пришел в себя.

Вспоминаю то время. Е. Д. часто приходит к нам, она варит суп, моет мне голову. Потом является папа, иногда навеселе. Мне неловко, я боюсь, что она заметит. Но она все такая же. А я вижу, она прекрасно все заметила и поняла. Просто очень хорошо притворяется. И я тоже делаю вид, что не заметила, что она заметила. И папа, хотя и выпил, тоже все отлично понимает. И так все трое мы притворяемся. И мне уже хочется, чтобы она поскорей ушла.

Вот сейчас, через столько лет, я сформулировала то, что чувствовала и понимала я, восьмилетняя. Дети много чувствуют тонко и точно. Даже совсем маленькие. Меня всегда поражало, например, как безошибочно определяет возраст человека ребенок, почти младенец. Он еще только учится говорить. Но вот перед ним старая женщина. «Баба», говорит он. А ведь никогда не назовет так молодую. Что же удивляться восьмилетним мудрецам!

Когда учительница уходит, я говорю папе:

— Она хорошая!

— А я разве сказал, что плохая?

— Она хорошая, — упрямо повторяю я.

Она хорошая, говорю я и сейчас. Но зачем, зачем она оставила свои начальные классы и пошла сюда, в это училище!

…Она, видимо, устала, и я приноравливаюсь к ее замедлившемуся шагу. И голос у нее тоже усталый. Неведомым путем и она вернулась в то давнее время.

— Ира, а как твое сердце?

И меня снова пронизывает такая нежность к ней, такая любовь и такая жалость. Ну для чего ей понадобилось бросать школу, где ее любили дети, почитали родители и ценили товарищи?! Как не походит она, сегодняшняя, на ту, прежнюю, неторопливую, спокойную, уверенную в себе. Что ее так изменило? Я думаю над этим. И вот что мне приходит в голову: работа! Именно работа и ничто другое. Да, работа может испортить человека. Когда она не по силам, когда приходится приспосабливаться, применяться, изворачиваться. И я не могу понять, в толк не могу взять — ну зачем она пошла сюда?

Но как бы то ни было, она распрощалась со своими малышами и стала воспитательницей в специальном закрытом училище для девочек.

Здесь все оказалось в миллион раз трудней. Того, чего ей вполне хватало для младших классов, здесь уже было недостаточно. Здесь требовался более гибкий ум, проницательность, находчивость, терпение. И юмор. Без юмора тут пропадешь запросто… Я так храбро взялась за это перечисление, словно у меня всего этого в избытке. Но не обо мне тут речь.

Е. Д. вначале попробовала держать себя здесь так же, как раньше со своими первоклашками. Девчонки вмиг смекнули: годится! И принялись облапошивать добрую тетеньку. В лицо льстили, при случае хамили. И делали все, что им заблагорассудится. Она спохватилась и круто переменила курс. Теперь она не спускала им ничего, за самое ничтожное нарушение — докладная директору или взыскание собственной властью. Но за этой каменной непреклонностью они мигом разглядели внутреннюю неуверенность и робость и довольно ловко приноровились к ее новой тактике. Она окончательно растерялась, и теперь мечется между двумя своими методами, несколько сбивая этим с толку своих воспитанниц. За один и тот же проступок может отмерить им самой строгой мерой, а может погладить по головке (буквально) и сказать: ну ничего, ничего, я знаю, ты хорошая девочка и больше не будешь. В конце концов они применились и к этому, и теперь с ходу определяют, какой сегодня явилась к ним их наставница — строгой и неподкупной или мягкой и жалостливой. И ведут себя соответственно.