Полтора года - [34]

Майка, забывшись, смотрела мне прямо в лицо. И я в первый раз увидела ее глаза. Один был коричневый, другой голубой. Странное впечатление производили эти разные глаза на ее маленьком, словно бы непромытом личике.

— А теперь иди, пора готовить уроки.

Майка не шевельнулась.

— А я не хочу — когда четверть. Мне сейчас надо ехать. Прямо завтра. А то поздно будет.

— Ну почему же поздно?

— Говорят, если потом, так помереть можно. Правда?

— Правда, Маечка. Поэтому и нельзя откладывать. Надо сделать все сейчас. И, конечно, здесь, а не дома.

— Я боюсь, — сказала она шепотом и заплакала.

В больницу мы пошли вместе. Она сказала, что без меня не пойдет, пусть хоть сто милиционеров тащут. Все время, покуда она была в операционной, я сидела в коридоре. Потом ее отвезли в палату, уложили в постель. Она схватила мою руку цепкой влажной лапкой и не отпускала. Соседние койки почему-то пустовали, мы с ней были одни. Она лежала неподвижно, видно, боялась пошевелиться. Потом сказала чуть слышно:

— Ни за что больше… никогда… так больно, страшно так…

— Да, Маечка, да. Я понимаю.

— Нет, не понимаете… Никто не понимает…

Я не знала, который час. Давно уже нужно было позвонить Диме. Хорошо, если он догадается и сам позвонит Е. Д. А если нет? Я заставила себя не думать об этом. Уйти я все равно не могла, липкая ручка держала меня крепко.

Так я сидела, не знаю сколько времени, очень долго. Потом пальцы ослабели, кулачок разжался, я тихонько потянула руку. Майка вздрогнула и открыла глаза.

— Спи, — шепотом попросила я.

— Не.

— Почему, Маечка?

— Я засну, а потом проснусь, а вас нету.

— Я буду.

На меня неотрывно смотрели разноцветные глаза.

— Правда, не уйдете от меня?

Мне показалось, это не только о сегодняшнем.

— Правда.

Она длинно вздохнула. Глаза у нее закрывались. Вдруг она снова открыла их.

— А тогда знаете чего? Томка говорит: «Скажи, что родить хочешь — отпустят, не имеют права. А дома сделаешь что надо, и гуляй!» А он, на кой он мне.

Я поняла: «он» это ребенок.

— Спи, — сказала я. — Все будет хорошо.

Она слабо улыбнулась. Пожалуй, и улыбку Майкину я видела впервые. Та гримаска, которую она выдавала за улыбку раньше, была какая-то неопределенная ухмылка. Сейчас она улыбалась, как ребенок, который долго плакал и наконец утешился и поверил, что все плохое кончилось.

Я сидела возле спящей Майки и думала: как могла я ее не любить? Как вообще можно их не любить, этих детей? Именно этих, которые заблудились в жизни. И именно из-за того, что заблудились. Если бы у меня сейчас спросили: в чем суть моей нынешней профессии, я ответила бы одним словом — любить.

Вот знаешь, Валера, я тут сама себе удивляюсь. Живем как заключенные, кругом забор, щелочки не сыщешь, ворота на запоре, в проходной день и ночь не спят, чай пьют, нас караулят. И каждый день та же шарманка крутится. С утра в столовую топаешь, потом на работу, потом в школу, и опять столовая, и опять уроки. А ночь пройдет — все снова-здорово. Ну скажи, про что писать-то? А я, веришь, прямо не дождусь, когда опять за парту сяду и свою зеленую открою.

У нас все по двое сидят. Только я — одна. Девчонка тут хотела ко мне присоседиться, я ее как турну, чуть на пол не грохнулась. Ирэн то ли видела, то ли нет. Ну, думаю, теперь непременно сама ко мне подсадит. Не подсадила. И правильно! Ну куда сажать, раз место занято. Спросишь — кем? Ну что же ты, Валерочка, какой недогадливый. Тобой же и занято, кем же еще! Ты и сидишь тут рядышком и читаешь прямо за моей рукой.

Ну вот, читай про Герасима нашего. Я, может, про это и пропустила бы, так Ирэн опять втесалась, прямо в печенках она у меня…

Про Герасима-Машку как сказать? Вот верблюда с коровой смешай, напополам раздели, и будет тебе Герасим. Машкой никто и не зовет, Герасим и Герасим. А мать, знаешь, как ее? То она у нее кошечка, то рыбочка, а то и вовсе цветочек. Видал цветочек — кадка с фикусом.

Сегодня ей письмо, она его до самого вечера мусолила, то развернет, то обратно в конверт засунет. Потом села на кровать неразобранную, мы уже спать собрались, голову свесила, сидит как неживая. Томка к ней подскочила, хвать письмо и давай с ним выплясывать.

— Мой цветочек полевой, птичка, мышка, рыбочка…

Ну дальше такое, что и на заборе не вычитаешь. Голос у нее всегда как простуженный, вот хрипит на мотив «Чижик-пыжик».

Герасим сначала вроде и не видит и не слышит, глазами коровьими хлоп-хлоп. Потом как вскочит.

— Убью-у-у!

Тамарке только того и надо — довести человека. Она и раньше к Герасиму привязывалась, а ничего не получалось, та только «гы-гы-гы» или плечом толстым поведет, и все. А тут как озверела, мычит не поймешь чего, ну точно тот, настоящий, Герасим. Хочет у Томки письмо выхватить, топочет как слон, а та прыгает, письмом над головой, как платочком, помахивает, хохочет во всю глотку.

— Девчонки, спасайся кто может! Герасим взбесился!..

Надоели они мне обе.

— А ну, — говорю, — кончайте цирк. Ты, моська, давай сюда письмо.

Томка сразу заюлила-завиляла:

— Венерочка, Венерочка, ну зачем, весело же…

Ну отдала, конечно, попробовала бы не отдать.

— На, — говорю Герасиму, — утри сопли.

А она, правда, как сбесилась, головой мотает, кулаками тычет перед собой.