Полтора года - [33]

Какой она станет, прожив здесь, у нас, свои полтора года? Тут я зажмуриваюсь. Я не могу, не позволяю себе ответить. Я жажду утешения и надежды и поэтому старательно вспоминаю своих бывших воспитанниц, о которых думала с такой же тоской и тревогой, и говорю себе: держатся же, держатся! Так, может, и Майка?!

Отец у Майки горький, горчайший пьяница. И затеплилась ее жизнь тоже, возможно, в пьяную минуту. И не стакан ли водки, выпитый в ту давнюю злосчастную ночь, и сделал Майку такой, какой мы ее получили — с ее слабой памятью, с неумением сосредоточиться, с неспособностью воспринимать знания; на самой грани между нормой и ненормой, которую не всегда в состоянии определить и опытный врач-психиатр.

А теперь попробую описать ее такой, какой вижу вот уже около двух месяцев.

Маленькая, тощенькая, плоская, как мальчишка. Если скользнуть по ней быстрым взглядом, особенно не всматриваясь, ей не дашь больше четырнадцати. На самом деле — почти семнадцать. Личико — словно прошлась по нему сверху вниз тяжелая ладонь и все прижала, смазала, сделала невыразительным. Глаз не уловишь — вверх, вниз, вбок, куда угодно, только не на тебя. Цвет лица серый, точнее грязноватый. Даже после бани. Я говорила о ней с Марией Дмитриевной. Да, есть некоторые отклонения, сказалась беспорядочная жизнь, но в общем выполнять режим, работать, учиться — в силах. Работает Майка кое-как, учится и того хуже. Все, что она делает, делает плохо. Девчонки ее постоянно шпыняют, потом машут рукой и делают сами. Подругами Майка не обзавелась. Она крутится то возле одной, то возле другой, и всегда — около новеньких. Ее часто гонят, она не обижается. Одна прогонит, пристанет к другой. Такова Майка. И как ее ни жалеешь, еще больше, кажется, жалеешь ее мать. Малограмотные письма ее говорят о слабости и доброте. В Майкиных письмах беспорядочно перемешаны жалобы, упреки, требования, даже угрозы. Иногда я прошу ее переписать письмо.

— Подумай о маме. Ну за что ты ее так обижаешь?

— А чего об ней думать! Хотите знать — это все она! Ходила-ходила к той халде-инспекторше, а то разве меня бы сюда загнали…

Я не слушаю, все это я давно уже слыхала. И не спорю — бесполезно. Я приказываю. Она садится и переписывает. С ней ласково нельзя, она принимает это за твою слабость и мгновенно наглеет. Я с ней ровна и холодновата. Для меня это не составляет труда: горячих чувств я к Майке не испытываю. Жалость чувство не пылкое.

Позавчера утром меня вызвал Б. Ф. Я быстренько перебрала последние события. Явных прегрешений не было. Он предложил мне сесть. Я насторожилась. Обычно он рассиживаться не дает. Иной раз даже сам встанет, чтобы ты не вздумала усесться без приглашения. Задаст вопрос, выслушает ответ. И ступай себе. Он перебирал бумаги в какой-то папке и молчал с минуту. Не так уж мало, когда ты неспокойна. Наконец вымолвил:

— Вот какая новость. Ваша Филимонова беременна.

— Майка?!

Он заглянул в папку.

— Вот именно. Филимонова Майя Сергеевна. Поступила к нам два месяца назад, точнее два месяца без шести дней. Срок беременности: девять с половиной недель.

— Девять с половиной, — бессмысленно повторила я.

— Вы что, подсчитываете? Ну разумеется, она приехала к нам с этим.

Я не подсчитывала.

— Поговорите с ней, — продолжал Б. Ф., — подготовьте к тому, что ей предстоит.

— А что ей предстоит? — тупо спросила я.

— К нашему с вами облегчению, мы освобождены от необходимости решать этот вопрос. Решили без нас. Врачи. Я не вхожу в медицинские подробности. Рожать ей нельзя.

Он говорил резко. Резкость эта ко мне не относилась. Он был расстроен. А может быть, только раздосадован, не знаю.

Я вернулась в корпус. Девочки еще не пришли с работы. Я заглянула в спальню. В самом углу на своей кровати сидела Майка и грызла конфеты (она на днях получила посылку). У нас не разрешается днем входить в спальню, а тем более сидеть на кровати. Но я как-то забыла об этом. Присела рядом с ней.

— Ну как, Маечка?

Она дернула плечом и не ответила. Наверно, было бы больше толку, если бы я сделала ей выговор и предложила встать. Мы сидели рядом и молчали.

— А чего, — сказала она, — ну чего она, эта врачиха. Ничего у меня нет.

— Нет, Маечка, — сказала я мягко, — она очень опытная, и она не ошибается. А больница в городе хорошая, и тебе сделают все, что нужно.

— А чего мне нужно! Мне ничего не нужно.

Вот в таком роде шел наш разговор, и я никак не могла перейти на другой тон. Потому что мне было ее ужасно, прямо как-то невозможно жалко. Потом пришли девочки, и наш разговор прекратился сам собой.

Перед ужином я видела, как она шепчется с Тамарой. Тамара ей что-то настойчиво втолковывала.

Майка пришла ко мне на другой день.

— Не имеете права, — сказала она, едва войдя в комнату. — А может, я хочу — чтобы ребенок. А раз хочу, домой должны отправить.

— Хорошо, — сказала я, — отправим.

Что меня осенило? Передо мной словно быстро прокрутили пленку с записью ее разговора с Тамарой. Я ни секунды не сомневалась, что разговор был именно такой, какой я себе представила.

— Отправим, — повторила я. — Вот кончится четверть, и пожалуйста, поезжай. Дадим тебе сопровождающего и поезжай.