Польский рассказ - [21]

Командированными занималась польская эмигрантская разведка, которая всю информацию передавала непосредственно в Италию, беженцы же бесследно растворялись в безымянной толпе эмигрантов и нередко всплывали потом в качестве местных королей масла, чулок, кофе в зернах или почтовых марок; порой им удавалось даже получить в управление послегитлеровские предприятия и фирмы, что считалось высшей ступенью карьеры.

Движимые вполне естественным любопытством, а отчасти прельщенные славой, окружавшей в Польше имя поэта, мы пригласили его вместе с его женой и приятельницей погостить у нас несколько дней. Мы работали тогда в канцелярии Красного Креста, составляя, печатая и рассылая аршинные списки поляков, разыскивающих свои семьи, и до обеда наша квартира пустовала; после обеда мы ходили на реку загорать и купаться, а вечерами усердно писали книгу о концлагере, выход в свет которой должен был нас прославить и принести деньги, необходимые для бегства с континента.

Поэт, который вместе со своей женой и приятельницей (филологом-классиком) несколько дней отдыхал после трудного путешествия, валяясь на мещанском, красного дерева супружеском ложе нашего хозяина (придя в себя, он проявил неожиданную прыткость, досконально изучил все уголки разрушенного города, проник во все тайны «черного рынка» и изучил все проблемы многоязычной массы перемещенных лиц), прочитал от нечего делать несколько отрывков из нашей книжки и возмутился сквозившим в ней глухим и безнадежным неверием в человека.

Мы все трое начали горячо спорить с поэтом, его молчаливой женой и его приятельницей (филологом-классиком по образованию), утверждая, что нравственность, национальная солидарность, любовь к родине, чувства свободы, справедливости и человеческого достоинства слетели в эту войну с человека, как истлевшая одежда. Мы говорили, что нет того преступления, которого человек не совершил бы ради своего спасения. А уцелевший, он начинает совершать преступления из чувства долга, потом — по привычке и в конце концов — просто для удовольствия.

Мы рассказывали всевозможные случаи из нашей суровой и многострадальной лагерной жизни, убедившей нас, что весь мир подобен лагерю: слабый работает на сильного, а если у него нет сил или он не хочет работать — ему остается или воровать, или умереть.

«Миром не правят ни справедливость, ни нравственность, преступления не караются, а добродетель не награждается, и то и другое забывается одинаково быстро. Миром правит сила, а силу дают деньги. Труд всегда бессмыслен — ведь деньги не добываются трудом, их добывают, грабя и эксплуатируя. Если ты не можешь эксплуатировать побольше, то, по крайней мере, поменьше трудись. Нравственный долг? Мы не верим ни в нравственность отдельного человека, ни в нравственность какого-либо социального строя. В немецких городах в магазинах продавались книги и иконы, а в лесах дымились крематории…

Конечно, можно бежать от мира на необитаемый остров. Но возможно ли такое бегство на самом деле? И не удивляйтесь, что мы судьбе Робинзона предпочитаем мечту о судьбе Форда, вместо возврата к природе выбираем капитализм. Ответственность за мир? Но разве человек в таком мире, как наш, может отвечать хотя бы за самого себя? Мы не виноваты в том, что мир плохо устроен, и не хотим умирать ради того, чтобы его изменить. Мы хотим жить, вот и все».

— Вы хотите бежать из Европы, чтобы искать гуманизм, — сказала приятельница поэта, филолог-классик.

— Нет, прежде всего чтобы спастись. Европа погибнет. Мы живем тут со дня на день, защищенные призрачной плотиной от подымающихся вокруг нас волн, которые, хлынув, зальют ценные бумаги, протоколы конференций, затопят собственность, «черный рынок» и полицию, сорвут с человека свободу, как одежду. Но кто знает, на что способен человек, который решит защищаться? Крематории погасли, но дым их еще не развеялся. Мы не хотим, чтобы наши тела пошли на растопку. И не хотим также быть кочегарами. Мы хотим жить — вот и все.

— Правильно, — сказала с легкой улыбкой приятельница поэта.

Поэт молча прислушивался к нашему спору. Он ходил большими шагами по спальне, кивал как нам, так и своей приятельнице, и улыбался отрешенной улыбкой, словно человек, случайно забредший в чужой мир (таким же миросозерцанием и длиною поэм отличалась до войны его аналитическая и пророческая поэзия), а потом, за приготовленным его молчаливой и хозяйственной женой ужином, выпив немало водки, которая развязывает языки поляков независимо от их пола, вероисповедания и политических взглядов, поэт, катая в пальцах хлебные шарики и бросая их в пепельницу, рассказал нам следующую историю.

III

Когда советские войска в январе прорывали фронт на Висле, чтобы одним мощным рывком двинуться к Одеру, поэт вместе со своей женой, детьми и приятельницей, филологом-классиком, жил в одном из крупных городов на юге Польши у знакомого врача в его служебной квартире при городской больнице. Через неделю после начала наступления советские танковые части, разбив неприятеля под Кельцами, ночью неожиданно форсировали речку, защищавшую город, и вместе с пехотой, без артподготовки, ворвались на северную окраину, сея панику среди немцев, занятых эвакуацией своих начальников, документов и узников. Бомбили до утра; утром на улицах города появились первые советские патрули и первые танки.