Польские трупы - [93]

— Почему? Вы считаете, что ко всему этому следует относиться серьезно? Это комедия, хоть и с трагическим финалом. Бедный Мручек так заигрался, что плохо кончил. Так хотел, бедняга, заслужить похвалу, так мечтал попасть в ИНП, что начал болтать о папке Глисты раньше, чем до нее добрался. Загнал себя в угол, в чем вы ему изрядно помогли, пан журналист.

— Не чувствую за собой вины, — возмутился Буковский.

— Конечно, вы ведь боролись за право общества на информацию, верно? Так или сяк, после появления вашей первой статьи Мручек должен был представить общественности папку Глисты. А у него ее все еще не было. Надежда на место в ИНП становилась призрачной. Ну он и предпочел смерть позору.

— А заодно решил погубить Адама. Невероятно! — покачала головой Дорота.

— Наоборот, совершенно логично. Таким образом могло создаться впечатление, что папка Глисты действительно у него, только ее забрал убийца. В этом случае он сам становился мучеником за правду. И губил соперника, которому проиграл в борьбе за благосклонность некой дамы. Что ему оставалось? Только попытаться после смерти сохранить доброе имя. Не предполагал, бедняга, что у пани Богуславы бессонница.

Теперь молчание длилось еще дольше. Наконец Буковский спросил с легким разочарованием в голосе:

— Следовательно, папка Глисты вообще не существует?

Полицейский развел руками.

— Кто знает? Может, где-то ждет своего часа? А если и нет, то, может быть, надо ее выдумать?

Перевод С. Равва

Послесловие Анджея Стасюка

Я пытаюсь представить себе детективный роман, где говорится не об убийстве, а о другом преступлении, — и ничего у меня не получается. Может ли сюжет с ограблением так захватить нас, чтобы мы несколько часов были не в силах оторваться от чтения? Или с мошенничеством? Или с изнасилованием? Конечно, подстегиваемые своим воображением, мы можем пуститься на поиски лжесвидетеля, охальника, вора, двоеженца или разбойника с большой дороги, но такая книга будет скорее литературной игрой, нежели полнокровным детективом.

То-то и оно — только пролитая кровь способна заинтересовать нас настолько, что мы, как гончие псы, помчимся по пятам убийцы. Убийство и смерть возбуждают в нас любопытство. Особенно когда на мокрое дело идет за нас кто-то другой. Доискиваясь, вынюхивая, кто убийца, мы в глубине души хотим убедиться, что он ничем не отличается от нас: «нормальный», неприметный человек, преступивший границы своей нормальности.

Дело в том, что детективный роман — это наша трансгрессия[49] в мягкой обложке. Наше преступление на сон грядущий в теплом свете настольной лампы. Мы жаждем, чтобы свершилось убийство, и боимся, что оно будет слишком быстро раскрыто и нам недолго придется наслаждаться своими опасениями и подозрениями. Да мы просто мечтаем, чтобы преступник остался недосягаем для правосудия и избежал наказания. Мы одни должны знать, в чем его вина, только между нами образуется теснейшая связь «палач — жертва». Тогда мы сможем заставить его с первых страниц постоянно поверять нам мотивы своих действий, раскрывать душу и разъяснять методы. Терзая злодея, мы получаем шанс влезть в его шкуру и удовлетворить свою жажду преступления, оставаясь невиновными. Более того — еще и воображая себя при этом орудием справедливого возмездия.

К сожалению, мы лишь бессильная тень некоего инспектора, лейтенанта или частного детектива. Мы поспешаем за ними, не имея возможности шепнуть душегубу: «Осторожно!», чтобы тот сумел ускользнуть из ловушки и совершить еще более кровавые злодеяния. Ведь, чем серьезнее преступление, тем суровее кара и тем толще книга.

Лихорадка чтения должна длиться бесконечно. Преступник должен постоянно ускользать, его зверства должны разрастаться до таких размеров, чтобы кара превосходила наше воображение. Да, хотим мы того или нет, наше сердце на стороне убийцы. Это он доставляет нам наслаждение, он нас искушает.

Однако существует и совершенно другой тип книг — я бы назвал их антиподом детектива. Нас перестает интересовать преступление, наказание, кровь и тому подобное. Мы ждем, когда легавый, частный детектив или кто другой встанет поутру и выйдет из дома, чтобы столкнуться лицом к лицу с действительностью. Часто он страдает от похмелья, сложностей в личной жизни и денежных затруднений. Но его отношение к миру, его лишенный иллюзий взгляд и горький юмор притягивают нас так, что мы готовы провести в его обществе целый день до самого вечера. Он без всякого удовольствия общается со смертью, и поэтому от книги, в которой описана картина мира, увиденная его глазами, остается хорошо ощутимый благородный привкус настоящей прозы. Но и тут мы хотим, чтобы злоумышленник как можно дольше ускользал от правосудия, потому что мы привязались к главному герою, от чьего лица, как правило, ведется повествование, и просто-напросто боимся одиночества. Боимся момента, когда этот усталый и всё понимающий парень последний раз закроет за собой дверь.

Перевод М. Курганской

Разное, или Послесловие к послесловию

Фрагмент письма Анджея Стасюка к Иреку Грину:

Свой непритязательный текстик я сначала хотел завершить каким-нибудь актуальным акцентом: когда на Новый Орлеан обрушилась «Катрина», я, конечно, осознавал, что это поистине ужасно и т. д., но в глубине души больше беспокоился о детективе Робишо, его доме над озером Пон-шартрен, его любимом кабаке и лодках напрокат