Польские повести - [47]

На том и закончилось мое путешествие в Город. Начальник сам отвел меня к поезду и поручил кондуктору. Теперь я сидел в вагоне на лавке рядом с другими пассажирами. Мы ехали ночь и еще день, кондуктор помог мне сделать пересадку.

Сегодня, когда я вижу прошлое во всей его полноте, самую большую боль доставляют мне вовсе не воспоминания о том, что мне пришлось испытать во время моего долгого ожидания и путешествия в Город, со всей силой запоздалой горечи я жалею о том, что три раза был совсем рядом с Отцом и все-таки мы не встретились. В первый раз мы разминулись с ним, когда я пришел в комендатуру у нас в Местечке; разделила нас всего одна лишь секунда, и этого было довольно, чтобы мы не встретились в том длинном коридоре. Во второй раз это случилось в Городе, в ресторане, куда привела меня женщина с красной сумочкой; Отец зашел туда же выпить пива, а я в это время, должно быть, уже спал под стойкой в гардеробе. Но самым обидным и сейчас, спустя столько лет, кажется мне то, что мы с Отцом возвращались домой одной и той же дорогой, одними и теми же поездами, и все-таки и на этот раз судьба подшутила над нами.

Чем ближе мы подъезжали к Местечку, тем неспокойней становилось на душе. В вагоне все говорили только о наводнении. По дороге мы видели, что реки и в самом деле вот-вот выйдут из берегов. Поезд ехал кружным путем. На одной из станций, для меня незнакомой, почти все пассажиры сошли. Я не знал, как мне быть. Не мог найти кондуктора, которому поручили меня опекать. Люди с большими узлами, как очумелые, носились по узкому перрону, то садились в поезд, то снова вылезали. Наконец поезд тронулся, но спустя час или два остановился в чистом поле. Стоял он долго. Я вылез из вагона. Дождь равномерно бил в глухую темную пустоту. Мерным вздохом паровоза, голосам машинистов вторил какой-то другой, все нараставший и грозный гул. Вскоре неопределенность нашего положения кончилась, пришло известие, что дальше ехать нельзя: мост на реке под угрозой. Я порасспросил сновавших по путям людей, далеко ли мое Село. Мне сказали, что не так уж и далеко, но советовали не плутать ночью, а остаться в поезде и дождаться утра.

Я не мог ждать. С тех пор как я остался один, без Отца, я разучился спокойно ждать. Мучительное, болезненное беспокойство разъедало мою душу, и я предпочитал делать хоть что-нибудь, пусть даже и без всякого толка, чем не делать ничего.

Я сошел, а вернее, скатился с крутой насыпи, отыскал какую-то тропинку в поле. Огоньки, светившие кое-где в окнах вагонов, постепенно рассыпались и исчезли в сумраке дождливой ночи. Но понемногу глаза мои привыкли к темноте. Я шел все вниз да вниз, скользя по мокрым от дождя тропинкам, ноги сами несли меня в те края, где ждали меня мои леса и горы. В хлебах шелестел дождь. Иногда дорогу преграждали быстрые, извивающиеся змейкой ручьи. Наконец мне удалось взобраться на высокую плотину. Влез я на нее, огляделся по сторонам и испугался. Река вышла из берегов, с сердитым шумом несла она свои воды, таинственно и неприветливо поблескивающие в ночи. В одном месте плотина была прорвана. Я с трудом обошел поток и двинулся дальше по плотине, теперь уже с двух сторон окруженный водой. Вскоре плотина моя разветвилась, я пошел по дамбе, которая показалась мне более надежной. Она и привела меня в лес. То, что казалось мне плотиной, теперь сровнялось с землей вокруг и наконец незаметно перешло в еще не очень ясный контур лесной дороги.

За одним из ее поворотов вдалеке я увидел пламя костра и прибавил шагу. Я порядком промок и продрог. Но и здесь настиг меня шум воды. Река заливала и эту дорогу. Темная вода подбиралась к поляне, на которую я вышел. На поляне горел костер. Я подошел ближе. Огонь был невелик. Над низким и строптиво шипящим пламенем был натянут треугольный холст, привязанный за концы к стволам небольших березок. Понизу над сырой землей лениво стлались струйки дыма. У костра хлопотала Цыганка. Чуть поодаль в грязи стоял какой-то диковинный экипаж. Большой фургон был прицеплен к чему-то, похожему не то на кабину грузовика, не то на трактор, — два больших резиновых колеса, мотор и фырчащая труба. За рулем этой необычной машины сидел Цыган, пытавшийся вытащить повозку из грязи. Одно колесо ее повисло над обрывом и, когда Цыган включал мотор, вертелось вхолостую. Но рев мотора вскоре утих. Выпалив целый заряд ругательств, Цыган слез с высокого сиденья.

Они увидели меня одновременно, Цыган и Цыганка, и, когда я вступил в полосу света, узнали меня.

— Иди погрейся, — пригласила Цыганка.

Я грел руки, ноги, потом снял курточку и стал сушить ее над огнем. Я сам услышал, как стучат мои зубы, и покрепче стиснул челюсти.

— Издалека идешь? — спросил Цыган.

— Издалека. Домой.

— Заблудишься ночью, — пробормотал он.

А женщина добавила:

— Останься у нас… В цыганском доме простор… — И она сделала широкий жест рукой.

Я остался и помог Цыгану оттащить повозку с края обрыва. К задней стенке фургона был привязан бурый медведь, неловко переступая с лапы на лапу, он терся о брезент. Ох, и напугался же я, увидев его, но, заметив это, Цыган только засмеялся и сказал: