Польские повести - [44]

— Папа! — невольно вскрикнул я.

А когда услышал собственный голос, когда услышал само собой слетевшее с моих губ слово, я повторил его снова, со всей силой тоски и тревоги.

И в ответ вдруг откликнулся голос Сабины, позвавшей меня по имени. Она стояла возле шалаша, в котором мы с Эмилькой недавно прятались от грозы. И сразу все вокруг стало на свои места. И я устыдился своего недавнего малодушия. Но Сабина ничего этого не заметила. Она стояла, держась рукой за сердце, и глядела вслед кому-то, едва различимому среди деревьев. Человек этот шел в ту сторону, откуда доносился стук топоров, а там неподалеку был и берег речушки, где мы недавно нашли нефть. Стало быть, я шел по кругу.

— Он взял меня с собой, — говорила Сабина, а я с тревогой смотрел в ее широко раскрытые глаза, — хотел, чтобы я поглядела на нефть. А потом привел сюда. Хорошо, Стефек, что ты здесь очутился, что крикнул, позвал…

И она, словно маленькая девочка, села прямо на мокрую траву, подобрав под себя ноги. И велела мне сесть рядом. Мы молчали. Сабина тоненькими пальцами пригладила волосы на висках. Она казалась совсем беспомощной и очень усталой. Неожиданно она встала на колени, повернулась ко мне.

— Прости, Стефек, — сказала она. — Я ведь и тебя обидела. Помнишь, утром, когда был обыск.

В душе моей смешались боль и радость, а главное, мне стало как-то очень покойно. Сабина взяла меня за руку и, помолчав немного, заговорила. Речь ее лилась плавно, ровно, словно бы она читала вслух книгу своей души, свои самые сокровенные мысли.

— Хорошо, что ты еще маленький и ничего не поймешь. И я могу говорить. А может, это и плохо, а то бы ты мне помог. Я ничего не понимаю. Они все, все меня обманули. Думаешь, что мне дома было хорошо? Нет, это неправда. Отец никогда меня не любил, я это всегда знала. А мама хотела бы… Она никогда мне не простит, что я догадывалась… Но об этом я не могу говорить. Они все притворялись, они только и ждали, когда я уйду из дому…

Она замолкла, прислушиваясь к своим грустным мыслям, А потом снова заговорила:

— Я жду, жду и уже не верю, это страшно. А он. — Сабина повернула голову в ту сторону, куда ушел Директор. — Он не дает мне покоя. Преследует, говорит, что Альберт посмеялся надо мной, что все это они оба нарочно подстроили… Я целыми днями теперь все думаю-думаю, какой он — Альберт. Скажи, Стефек, как по-твоему, какой он?

— Когда хороший, а когда — плохой, — сказал я.

— Когда хороший, а когда плохой, — повторила Сабина в грустной задумчивости. — Как все. — И она описала рукой в воздухе круг, показывая на небо, на землю и на лес — Все это когда хорошее, а когда и плохое. Ты чувствуешь это, Стефек?

— Да.

— Только теперь мне кажется, что все это от меня отвернулось, ушло навсегда. Я ничего уже не вижу. Словно слепая. Ты это понимаешь?

— Нет, Сабина.

— Потому что ты пока еще хороший. А я плохая, вот все и ушло от меня.

— Это неправда.

— Молчи, ты не знаешь. Если он меня обманул… если он все это нарочно, то я, я…

Она не договорила, а я боялся спрашивать. И снова наступило молчание.

— Послушай, — сказала вдруг Сабина, но уже спокойным, обычным голосом. — Они оба, Директор и Профессор, говорили при мне о твоем Отце и страшно ссорились. Профессор кричал, что это подлость так поступать, как поступил Директор с твоим Отцом. И что, что, — голос ее дрогнул, — Альберт тоже…

— Они не сказали, где он сейчас? — спросил я с надеждой.

— Говорили, что в Городе. И еще Директор сказал, подумаешь, мол, что тут такого.

Поразмыслив немного, я все же высказал Сабине свои еще смутные подозрения. Я рассказал ей и о найденном на месте пожара стеклышке, и о Большой Хануле. Она сосредоточенно слушала меня. Когда я закончил свой рассказ, Сабина тихо сказала:

— Я боюсь, что Альберт всегда плохой. Только плохой.

— Поеду искать Отца, — сказал я. — В Город поеду.

Я и сам не знал, почему мне пришла в голову такая мысль.

— Где же ты его найдешь? Где? — ломала руки Сабина.

— Я буду спрашивать. Кто-нибудь мне ответит, покажет дорогу… Я должен, должен ехать, не могу я больше здесь оставаться и ждать, ждать…

Память, перескочив через пустоты заполненного ожиданием времени, снова приводит меня в тихий монастырский сад, в маленькую убогую сторожку. Я стою на пороге крохотной комнатушки, а глухая старуха пододвигает миску коричневой таксе, привязанной ремнем к кровати, на которой, задрав на железную спинку больную, укутанную, как младенец, ногу, лежит высохший, словно мощи, человек и смотрит на меня из-под белой повязки тусклым глазом.

— А, так это твой батька, — бормочет он. — Письмо, говоришь? Постой, постой. Эй, старая! — зовет он жену. — Где оно может быть?

— Чего? — настораживается старуха.

— Письмо, говорю, письмо.

— Не было никакого письма.

— Ага, не было, вот видишь, не было никакого письма.

— Но ведь вы говорили…

— Верно, говорил. Эй, старая! — сердится сторож. — Приносил сюда кто-нибудь письмо?

Старуха долго роется в собачьей подстилке, достает истерзанный, помятый лист бумаги, вернее, его обрывки. Я хватаю их, разглаживаю, как будто бы узнаю даже знакомые буквы, но не могу разобрать ни единого слова. От отчаяния я готов разреветься.