Польские повести - [184]

— А что, уже и спросить нельзя?

Они рассмеялись; холодок недоверия, ощущавшийся до этого, стал явственно исчезать, оба почувствовали, что каждый из них встретил в другом достойного партнера.

Девушка подала завтрак.

— Так почему же? — спросил Горчин уже серьезно.

— Только потому, что сегодня утром вы побежали к автобусу. Нет, это не шутка… И едете в Н., — Валицкий запнулся, — за Катажиной. Да, именно поэтому. — Он выдержал сосредоточенный, серьезный взгляд Горчина, в котором не было ни удивления, ни любопытства, разве что мелькнула тревога от того, что сидевший напротив него молодой человек знал о нем больше, чем следовало. — Для меня это значит, что вы честный человек. А я тоже честен. Настолько, что не приложу руки к чему-то, что может принести вред такому человеку, как вы.

— Вы работали вместе с Юзалей?

— Да.

— Значит, вы знаете все?

— Больше, чем он, потому что многие вопросы выходили за рамки его компетенции. Он, как я полагаю, знает лишь то, что должен знать. Впрочем, это не был вопрос компетенции или чего то, что можно было бы формально мотивировать. Просто я случайно оказался в самом центре этого дела и старался вести себя как человек, а не как слон в посудной лавке.

— Спасибо вам, товарищ Валицкий.

— Оставьте. Надо понемножку собираться.

Спустя минуту они уже сидели в машине. Всю остальную дорогу Валицкий рассказывал. Горчин слушал его молча, лишь иногда вставлял слово, возражал, удивленно подымал брови, смеялся или в нескольких словах разъяснял то, что Валицкому казалось непонятным.

— Так куда прикажете? — спросил Валицкий, когда они подъехали к первым строениям в Н.

— Это в предместье, к сожалению, с другой стороны города. Я покажу вам дорогу.

— Небось поджилки трясутся? — спросил Валицкий, но было ясно, что спрашивает он не из любопытства, а скорее из опасения, удастся ли Горчину эта столь важная для него миссия.

Поэтому Михал ответил искренне:

— Только с этой минуты, — и грустно улыбнулся.

По городу они ехали почти не разговаривая. Валицкий должен был сосредоточить все внимание на управлении машиной. Это давалось ему нелегко. Волнение Горчина передалось и ему. Движение в эту пору было большое. Он с нетерпением ожидал на трамвайных остановках, когда наконец двинутся красные вагончики трамваев, тогда и он срывался с места и так же резко тормозил у белых полос пешеходных дорожек.

— Вот эта улица, — сказал наконец Горчин, после того как они с четверть часа прокружили по узким, вымощенным булыжником уличкам предместья, которое уже перестало быть деревней, но еще не совсем срослось с городом. — Пятый дом справа.

За низкой изгородью из ровно остриженного кустарника виднелась небольшая вилла, красный кирпич которой красиво вписывался в зелень деревьев и кустов. Дом был еще не совсем достроен, на втором этаже оконные проемы были забиты почерневшими от дождя досками.

— Ну что ж, приехали. — Горчин протянул Валицкому руку. — Спасибо, редактор.

— Это вам спасибо, товарищ Горчин. — Валицкий задержал его руку.

— За что? — искренне удивился Горчин.

— Это трудно определить в двух словах… Ну, скажем, за то, что вы помогли мне что-то выправить в себе. Я, знаете ли, малость расшатался в последнее время.

Они серьезно взглянули друг другу в глаза.

— Кажется, я вас понял, — сказал наконец Горчин. — Думаю, мы еще встретимся с вами, жизнь нас сведет… А теперь пойду. Все равно ничего более умного я не придумаю.

— До свидания.

Они еще раз пожали друг другу руки, и Михал вылез из машины. Он остановился у железной калитки и нажал на ручку. Калитка отворилась. Однако он не вошел, а оглянулся назад: Валицкий не трогался с места. Михал подошел к нему.

— Поезжай, браток, сегодня ты мне больше ничем не сможешь помочь.

Валицкий увидел, как по лицу его пробежала судорога страха и уступила место выражению спокойной уверенности.

Он ответил Горчину молчаливым кивком. Слов он почти не слышал, но понял, что тот хотел сказать. Еще секунда — он поднял руку в прощальном приветствии, — и машина понеслась, оставляя за собой облако пыли.

Михал Горчин вернулся к калитке и вошел во двор. Некоторое время он смотрел на окна, заслоненные занавесками, а потом решительно направился к крыльцу.

Над домом висел золотой шар июльского солнца.

1965—1967