Польские повести - [182]

Горчин улыбнулся собственным мыслям. Лишь теперь он понял всю заслугу Юзали, который не поддался его возбуждению. Только теперь он оценил его мудрость и жизненный опыт, наказывающие в таких случаях хранить сдержанное молчание. Юзаля спокойно выдержал бурную атаку, а затем помог ему вопросами, направляя его мысли к общим выводам и к тем, которые непосредственно касались их обоих.

И не удивительно, что потом Юзаля чувствовал удовлетворение, удовлетворение человека, хорошо выполнившего свой долг, когда Михал Горчин говорил:

— Я знал, что меня не ждет здесь легкий успех и что противников у меня будет больше, чем союзников. И я прекрасно знаю, что плакать обо мне здесь тоже никто не станет. Я пришел сюда для того, чтобы восстановить подорванный авторитет уездной инстанции, органа, который призван защищать наше дело, моей задачей было привести в порядок все, что расшатали разгильдяи, и начать строительство нового. Я видел при этом, как за мной следят, как только и ждут, чтобы я споткнулся. Я был вынужден бороться, но оставался честным в этой борьбе и если даже руководил некоторыми процессами не самым лучшим образом, то все это было подчинено не моему самолюбию или каким-то личным стремлениям, а нашей идее, той именно  л и н и и, о которой вы говорили. Видимо, большинство честных людей в конце концов поняло это, потому что они — за меня, у меня есть доказательства. И у вас они тоже есть, лучшее из них — это то место, которое занял в воеводстве Злочевский уезд. Гиря на ногах, вот как мы называли его раньше в воеводском комитете и сколько раз думали, не ликвидировать ли его как административный центр, а управление разделить между соседними уездами. Разве не знал я этого, когда сюда ехал, разве не знали об этом местные люди? А попробуйте им напомнить это теперь. Вот так-то, товарищ председатель. Мы набрались сил, окрепли, стали самостоятельным организмом, который не нужно содержать за счет других… А если в этой новой ситуации, когда, быть может, нужны другие методы действий… я уже не гожусь, если бюро воеводского комитета считает, что я могу лишь тормозить дело, вместо того чтобы двигать его вперед… если вы так считаете, ну что ж, я — в вашем распоряжении… Однако, если вы, товарищи, придете к выводу, что мне еще стоит доверять, что еще стоит дать мне шанс, — а вы достаточно меня знаете, чтобы не понимать, как нелегко мне говорить эти слова, — тогда я сделаю все, чтобы выполнить новые требования, какие ставит передо мной то общество, которое я не могу назвать иначе, как «мое место на земле». Только об этом я могу вас просить. Только об этом, а ни в коем случае не о снисхождении и прощении.

Юзаля выслушал Горчина молча. Он был взволнован, какая-то странная беспомощность овладела им. В словах первого секретаря звучала такая страсть и такая боль, что они не могли быть пустой декларацией. С неведомой ему прежде нежностью он смотрел на своего «подсудимого» и одновременно друга, на человека, который за каких-нибудь несколько дней стал ему невероятно близким. Это было тем более странно, что образ Горчина был вписан в мрачный злочевский фон, и рисовали его люди самые разные, доброжелательные и недружелюбные, часто прямо враждебные… И все же, обнажая все его недостатки и слабости, эти же люди в конечном счете подтверждали, что правда на стороне первого секретаря.

— Я вам, председатель, скажу кое-что еще, — тихим, сдавленным голосом проговорил в заключение Михал, словно не верил, что сумеет высказаться до конца, — что-то, чего вы, может быть, не поймете, поэтому прошу поверить мне на слово. Поверите или нет, не знаю, но другой возможности я не вижу… Я скажу то, что сказал бы, если бы она была тут, за стеной, и ждала меня. Больше того, если бы между нами все было кончено, а мы еще должны поговорить, — если бы все наши совместные планы были разрушены, развеяны все мои надежды, связанные с этой женщиной, я все равно сказал бы, что люблю ее и никогда не перестану любить. И сделаю все ради этой любви. Понимаете, все. Я готов всем для нее пожертвовать, забыть свои мечты и жизненные планы, стать ничем… Я знаю, вам это покажется диким, но она, эта женщина, впервые открыла мне глаза на множество проблем человеческой жизни, помогла мне понять, каков я сам. Это она, Катажина, оживила во мне давно умершие или, может быть, так и не родившиеся надежды на другую, более полную жизнь. Из простодушного бедняка она сделала меня богатым человеком. Благодаря ей я познал такое огромное чувство, о каком прежде и понятия не имел. И поэтому я уверен, что ее отъезд, а она уехала, не сказав мне ни слова, вовсе не означает, что она меня бросила, она просто ушла в тень. Может быть, она хотела еще раз проверить меня, может быть, даже проверяла свое чувство, но она будет со мной всюду, где буду я: здесь ли, в Злочеве, или там, куда вы меня пошлете. В этом я уверен, потому что это любовь, настоящая любовь, которую судьба позволила мне познать.

И с этим воспоминанием о Катажине, воспоминанием, несмотря ни на что оптимистическим, в котором нашлось место и кусочку июньского моря, и запаху леса, и образу их молодых, внезапно прильнувших друг к другу в жарком объятии тел, он уснул. Ему снилось то, что было, и то, чего он так нетерпеливо ждал, и какое ему было дело, соответствуют его сны действительности или нет. Какое дело спящему человеку до того, сколько препятствий он должен еще преодолеть, скольких людей убедить, исступленно доказывая им свою правоту. А ему еще предстояло столько жизненных перемен, без которых ему никак не обойтись, и наконец, может быть, самое трудное — заглянуть в собственную душу и себя самого предать суду, суду справедливому, беспощадному, осуществить свои желания.