Польские повести - [157]

— Да перестань же ты, замолчи. — Он вдавливает голову в подушку, затыкает уши. — Словами здесь не поможешь. Слова — это только слова. Самые умные, самые правильные, умные или хитрые — это всего лишь вата. Так замолчи наконец и перестань меня обвинять во всех несправедливостях мира. Не требуй от меня ответственности за моральные системы и традиции, за все те трагедии, которые мы переживаем…

— Это ложь. — Эльжбета не дает себя запугать. — Это приспособленчество, которое ты всегда осуждал в других. Сколько я наслушалась от тебя о людях, которые всегда выходят сухими из воды и норовят увернуться от ответственности, о людях, которые всегда держат нос по ветру и в любую минуту готовы отказаться от своих убеждений и принятых на себя обязательств, лишь бы достигнуть своей цели. Где же твое чувство справедливости, которым ты так часто гордился? Где твои моральные устои? Ты всегда высмеивал в других склонность к туманному философствованию, а теперь используешь его для оправдания собственного нравственного убожества и лживости, которые так долго скрывал от меня и своих товарищей.

— Я ничего не скрывал, — возражает он, чувствуя, что слабеет. — Я ничего не должен был скрывать, я только не знал, что я такой же человек, как всякий другой, и что я силой навязал себе слишком суровые правила. У меня подвернулась нога, а падение вызвало катастрофу. Все опрокинулось, перевернулось вверх дном, и я потерял ориентировку, а когда поднимался, передо мной открылся новый мир с новыми возможностями. И я переступил его границы, хотя был полон сомнений, и был готов чуть что вернуться. Меня никто не толкал на это, не уговаривал, не советовал поступать именно так. Это я сам, как ты сказала, по собственной воле выбрал прыжок в пропасть. Я выбрал это, потому что хочу еще раз попробовать. Я не могу утратить веру в себя и в смысл избранного пути, несмотря на то что все сейчас на этой земле и даже в небесах против моей попытки.

В момент, когда разговор достигает крайнего напряжения, когда ее ответ может быть уже только истерическим криком, снаружи в эту стерильную атмосферу начинают проникать какие-то навязчивые звуки, которые словно сквозь защитную воздушную подушку пробиваются к центру комнаты.

Да, это стук в дверь, который он лишь теперь по-настоящему слышит. Стук повторяется, осторожный, но решительный. Глухим, но достаточно громким голосом он говорит: «Войдите», — и понимает, что это слово — сигнал, последний тревожный звонок, после которого в больничной палате должен действительно разыграться следующий акт.

На пороге стоит улыбающаяся Эльжбета в обществе ординатора. Она подошла, приглядываясь к нему с тревогой и заботой, рассматривая его своими голубыми глазами, которые, встречая его взгляд, становились все более серьезными и сосредоточенными.

— Мы тебя разбудили, ты спал? — спросила она извиняющимся тоном.

— Немножко дремал… садись, пожалуйста… садитесь, доктор, — сказал он, обращаясь также и к врачу.

— Не стану мешать, если я вам здесь не нужен. Собственно, самое тяжелое уже позади и скоро я вас передам жене, товарищ секретарь.

Михал Горчин улыбнулся ему и даже сделал какой-то жест рукой. Когда врач закрыл двери, он остановил взгляд на лице Эльжбеты и долго смотрел на нее. Потом прикрыл глаза, словно боялся встретиться с ее взглядом после того, что собирался сказать, пытаясь сохранить спокойный тон:

— Хорошо, что ты пришла, Эля. Нам надо серьезно поговорить. Это будет трудный разговор, но, видишь ли, я предпочитаю, чтобы ты узнала об этом от меня, а не от других людей…

Юзаля отбросил газету и взглянул на часы. Было ровно восемь. Бжезинский, с которым он условился на это время, что-то не приходил. Юзале уже надоели все эти официальные разговоры, и он пригласил инспектора к себе в гостиницу. Ему было жаль, что он потерял столько времени, и он хотел как можно скорее сделать все, что должен был сделать до сих пор, чтобы после выхода Горчина из больницы окончательно подвести итоги.

Неожиданно ему помог Валицкий. Понимая, что дело Горчина сейчас на мертвой точке, журналист начал собирать информацию для последней страницы газеты.

— Такая мелочишка газете тоже нужна, — беззаботно смеялся он. — Люди любят читать о несчастьях, которые поражают их близких: кто сгорел, кто сломал ногу, кому суд влепил тысячу злотых штрафа за прогулку на велосипеде в пьяном виде. Я даже знал одного парня, который начинал читать газеты с некрологов.

От нечего делать он, однако, написал большую статью о «Замехе» и все соблазнял Юзалю посетить это предприятие. Директор Пеховяк произвел на него очень хорошее впечатление.

— Этот парень — человек Горчина, это ясно, но безмозглым подпевалой его никак не назовешь. Он внушает доверие не только своей манерой говорить, но и всем, что вокруг него происходит. А я уже немножко научился смотреть действительности в лицо, меня не купишь красивыми словами. Он и Горчина тоже как-то очень по-деловому хвалит, и мне совсем не показалось, что он делает это из вежливости.

«Ох, сколько мне еще надо проверить! — вздохнул Юзаля. — Наверное, этот Бжезинский не придет, а завтра позвонит и скажет, что болен или еще что-нибудь в этом духе».