Польские повести - [156]

— Ну, надо понемножку собираться, — сказал он вслух, — хотя нам и славно здесь сидится за бутылочкой. Я хотел бы еще сегодня съездить в уезд. У вас ведь есть еще один общий любимчик — «Замех». Надо поглядеть, как там дела идут.

— Конечно, конечно, — ядовито поддакнул ему Гурчинский. — Это действительно любимчик горчинский. Как же там могут плохо идти дела?

И опять это состояние полусна. Их сейчас двое — Эльжбета в глубине, но достаточно близко, чтобы дотянуться рукой до кровати, скрытой в полосе тени от зеленой занавеси, и он — на железной белой, лакированной кровати — с головой, покоящейся на возвышении из подушек.

Шансы в этом диалоге неравны: у нее преимущество здорового человека над больным. Но в ней вызывает робость атмосфера больницы, проникнутая запахом лекарств и дезинфицирующих средств. Она чувствует себя здесь чужой, ей страшно, она чувствует опасность, нависшую в воздухе, — все еще возможно повторение критического состояния, из которого он благополучно вышел, но в которое возврат болезни может снова погрузить его каждую минуту. Может быть, поэтому он решился наконец на эту неравную пробу сил.

— Значит, это правда, — только и говорит Эльжбета. — То, чего я не хотела даже в мыслях допустить, то, от чего защищалась верой в наши чувства, в их прежнюю силу. Значит, это правда, и все то, что было между нами когда-то, с некоторого времени стало ложью.

Михал не знает, ее это слова, или он сам высказал, или только подумал так, прежде чем она сюда вошла.

— Нет, — возражает он. — И правда и ложь тут совершенно ни при чем, они друг другу не противоречат, как день и ночь. Просто нет смысла идти дальше вместе, потому что мы уже не придумаем ничего нового и будем только повторять старые шаблоны, привычки, слова и жесты, которые давно уже утратили первоначальный смысл. Наши чувства за эти годы истлели, и мы не выбьем из них искры, наш домашний очаг разрушился.

— Нет, — возражает он еще более резко. — Эта женщина здесь тоже ни при чем. Не будь ее, не будь на свете вообще женщин, кроме тебя, все равно наступил бы конец. Может быть, позже, может быть, не так бурно, но наступил бы. Клянусь тебе, она сейчас для меня так же не существует, она так же далеко от меня, как и ты. Иногда мне даже кажется, что ее никогда не было. Да, она выполнила какую-то роль, может быть, даже вопреки собственной воле, но она делала все, чтобы этого избежать. Разве можно обвинить в чем-нибудь зажигатель, который вызывает взрыв мины?

— Нет, — отвергает он ее все более жестокие обвинения. — Мне нелегко было разрушить все, что мы построили вместе в течение четырнадцати лет. Я не чувствую, в себе сил начинать сначала. Не могу даже вообразить себе такую возможность. Я знаю только: так должно быть.

Теперь слово берет Эльжбета, именно теперь, когда, казалось бы, самое главное уже сказано.

— Значит, это правда, — начинает она так же, как до того, но прежнее выражение испуга и разочарования уже исчезло с ее лица. — Ты хочешь оставить меня, отделавшись этими несколькими словами? Погубить мою жизнь? Почему именно теперь, а не десять лет назад или не потом, спустя еще десять лет? Теперь, когда ты всех восстановил против себя, когда все ждут последнего доказательства твоего поражения? Они и так готовы праздновать победу, а ты даешь им еще один довод против себя. Все, кому ты хотел навязать свою волю и свой образ мышления, готовятся освистать тебя и выгнать из города, как зачумленного. Подумай хотя бы об этом, если уж не хочешь думать обо мне и о своем ребенке. Ну что, нам тоже бежать из этого города, как прокаженным?

— Эти люди меня уже не интересуют. — Он не отвечает Эльжбете, а просто думает вслух, потому что она задела его больное место. — С некоторого времени они словно перестали существовать для меня. Я хотел, я очень хотел их изменить. Это были не только благие намерения. Я собственными когтями боронил эту целину, чистил это засоренное поле и сеял новое зерно… Может быть, два года слишком небольшой срок, чтобы уничтожить старые привычки. Может, я был слишком нетерпелив, мне хотелось как можно скорее создать что-то прочное, что-то необратимое в человеческой натуре… Нет, я не считаю, что ты права, ни ты, ни они, никто, я не признаю своего поражения, потому что не победила никакая другая идея. Может быть, я не сумел до конца претворить свою идею в жизнь, не сумел всех убедить в ее правоте, но я придал ей форму, которая запечатлится в облике общества. И если даже я должен буду уйти, те, что придут после меня, доведут мое дело до конца, потому что я привил им то, чего нельзя искоренить, как бы они этого ни хотели. И я верю, я свято убежден: рано или поздно они поймут, что я был прав.

— Твой сын, — говорит Эльжбета. — Ты забыл о нем, о своем ребенке. Если даже я тебя когда-нибудь прощу, то он никогда. Он не забудет тебе этого, потому что ему никто и ничто не заменит отца. Он слишком взрослый, чтобы я могла не сказать ему правду, но он еще настолько ребенок, что не сможет понять твоего решения. Подумай об этом, опомнись, пока еще есть время, пока ты все еще можешь исправить. Стряхни с себя этот ужасный сон, это болезненное состояние, эту летаргию, проснись. Я могу еще тебя простить, понять твое безумие. Остановись, ты на краю пропасти, в которую хочешь увлечь за собой и всех нас.