Польская Сибириада - [46]

— Живите, как Бог велел, а настоящую свадьбу сыграем, когда в Червонный Яр вернемся.

Наученный горьким опытом Данилович советовал все-таки зарегистрировать брак в комендатуре.

— Костелов у них нет, ксендзов и попов не признают, у них браки только в загсах регистрируют.

Поговорили с бригадиром Седых. Тот покивал головой и без лишних слов отправился вместе с ними к Савину. Комендант, к их изумлению, обрадовался.

— Вот молодцы! Правильно решили. Надо жениться, детей рожать, нормальную жизнь строить.

И, не сходя с места, взяв в свидетели бригадира, записал их в реестр комендатуры как мужа и жену. А поскольку они были первой парой, которую он регистрировал в Калючем, по собственной инициативе выписал им талон на две бутылки водки, две буханки хлеба, два килограмма каши и два килограмма лосятины.

— Это на свадьбу! А еще по этому случаю даю вам выходной. Так положено по советским законам. Ребенок родится, тоже выходной положен. Место на нарах займите, что после евреев освободилось. А весной, как начнем новые бараки строить с отдельными помещениями, припомню вас в первую очередь. Делянку под огород дадим, и заживете себе, как пара голубков. Выходной на свадьбу, слышишь, Седых?

Какая уж там в бараке свадьба! Однако в субботу вечером все вместе собрались за столом. Болек поставил водку. Марыся приготовила суп из лосятины.

— За здоровье молодых!

— Удачи вам во всем!

— Даст Бог, продолжение устроим в Червонном Яре!

— По нашему, по-подольски!

— Здоровье молодых!

— «Хлебца, молочишка и дюжину детишек!»

— Горько, горько!

Ссыльные ждали весну как избавления. Наконец! Наконец-то они хоть немного оживут после этих чудовищных сибирских морозов. Комендант Савин и его помощники, не первый год встречавшие весну в Калючем, прекрасно знали, чего можно от нее ждать. Знали, что, если весна будет сухой и погожей, то в лучшем случае в течение двух первых месяцев ни одна живая душа, кроме птиц, ни до Калючего не доберется, ни из него не сможет выбраться. А о подводах с провизией и говорить нечего. Придется обходиться все это время теми запасами, что скопили за зиму. Со всем, что может случиться в Калючем, отрезанным от мира весенней распутицей, людям придется справляться самостоятельно.

Комендант решил немедленно начать экономить. Первым делом уменьшил ежедневную пайку хлеба.

— У всех отбираем по сто граммов. Старики и дети ничего не делают, сил не тратят. Нечего обжираться. Весна идет, солнышко светит, пусть на завалинке греются, березовый сок попивают… В столовке тоже можно сэкономить, дополнительно ведро воды на котел, вреда не будет.

Бригадир Седых вел себя как всегда. К ссыльным относился по-человечески, с работой особенно не свирепствовал, когда мог, помогал, советовал. И к удивлению некоторых даже выучил несколько фраз по-польски. Любил гаркнуть во весь голос своим могучим басом, так что эхо неслось по тайге:

— Конец работы!

Зимой Седых научил «своих» поляков пить отвар из малиновых веточек и брусники, теперь, по весне, первым затесал белоствольную березу, набрал сладкого сока в котелок и дал им попробовать.

— Надо этот сок пить… Вкусный, детям сахар напомнит, здоровый.

А когда на лесных полянах стаял снег и начала проклевываться нежная зелень, научил их собирать «черемшу», растение по вкусу напоминающее чеснок, выкапывать из-под мха и слежавшихся сосновых игл клубни «саранки».

— Вкусные! Витамины. Голод не обманешь, а все-таки…

Они собирали зелень, ели сами, приносили в бараки, чтобы накормить близких. У черемши были листья, как у ландыша, и вкус чеснока. «Саранка», корнеплод сибирской дикой лилии, делилась на дольки, как головка чеснока, но в отличие от него вкус имела маслянистый, пресный.

Пойма все еще спала подо льдом, но все говорило о близком ледоходе. Весеннее солнце все сильнее пригревало, растапливало сугробы на территории лагеря. Вокруг бараков стало мокро, грязно и смрадно. К тому же негде было брать чистую питьевую воду.

— Люди! — разозлился как-то Данилович, — если мы этого дерьма вокруг бараков не уберем, не устроим нужник и не научимся туда ходить, того и гляди, нас тут какая-нибудь зараза всех выморит!

Его послушались не только потому, что после ареста Корчинского он стал старостой барака, но и потому, что он говорил разумные вещи. В лютые морозы каждый бегал за барак, лишь бы побыстрее. Всю неделю убирали, долбили яму в мерзлоте, сколачивали из досок «домик».

Это весеннее наведение порядка оценил фельдшер Тартаковский, он отправился к коменданту просить негашеной извести для дезинфекции.

— Слушай, Тартаковский, то, что поляки свое дерьмо хотят известью присыпать, — это твое дело. А вот то, что ты им все больше освобождений от работы выписываешь, — это уже мое дело. Ты меня понял?

— Чего же тут не понять, Иван Иванович! Только я себе так думаю, что до посыпки известью вам тоже есть дело. Эпидемии опасаюсь. На сегодняшний день у меня в лазарете четыре таких случая, не говоря о тех, кто по баракам валяется; подумать страшно, что это…

— А что это?

— На глаз — обычная дизентерия, но может быть…

— Кончай заикаться, Тартаковский, говори!

— Боюсь, это может быть тиф!