Положеніе русскихъ плѣнныхъ въ Германіи и отношеніе германцевъ къ населенію занятыхъ ими областей Царства Польскаго и Литвы - [17]

запротестовалъ, тогда конвойный рѣшилъ, что пусть двое изъ насъ остаются, а двое поѣдутъ дальше. Мы не хотѣли разлучаться, и послѣ нѣкоторыхъ переговоровъ онъ рѣшилъ оставить насъ здѣсь троихъ, а Булычова повезъ дальше. Такимъ образомъ, я очутился въ Маркграбово. Насъ привели въ маленькому домику, какъ послѣ оказалось — школѣ, совершенно переполненному ранеными. Для насъ не было мѣста, и мы должны были помѣститься вмѣстѣ съ 10 ранеными офицерами въ маленькой комнаткѣ 5х8 аршинъ на полу, на соломѣ. Раненые были покрыты вшами, которыя съ ожесточеніемъ набросились на насъ. Раненые были безъ бѣлья, оборваны; кормили насъ наравнѣ съ другими, супомъ и давали 200 граммъ хлѣба въ день, но когда узнали, что намъ назначено жалованье въ 100 марокъ въ мѣсяцъ, то прибавили намъ банку какихъ-то консервовъ въ день и стали вычитать изъ жалованья за всю ѣду. Я прожилъ въ этой ужасающей обстановкѣ болѣе двухъ недѣль, пока не выяснилось, что попалъ туда «по ошибкѣ», такъ какъ долженъ былъ ѣхать въ лагерь Гаммерштейнъ, который являлся карантиннымъ пунктомъ для всѣхъ вновь прибывающихъ плѣнныхъ. Гаммерштейнъ — это громадный лагерь, заключавшій въ себѣ цѣлый рядъ меньшихъ лагерей, отдѣленныхъ заборами изъ колючей проволоки. При лагерѣ былъ большой лазаретъ, со спеціальнымъ дезинфекціоннымъ отдѣленіемъ, лабораторіей и изоляціонными бараками. Я работалъ въ лабораторіи. Назначеніе всей этой довольно сложной организаціи заключалось въ томъ, чтобы отобрать больныхъ инфекціонными болѣзнями, подозрительныхъ на какую-либо болѣзнь и здоровыхъ, дабы не проникла эпидемія въ другіе лагеря, хотя мы уже слышали о страшномъ сыпномъ тифѣ, который выкашивалъ въ нѣкоторыхъ лагеряхъ десятки тысячъ человѣческихъ жизней, и, очевидно, оборудованіе этого лагеря явилось послѣдствіемъ этихъ страшныхъ эпидемій, которыя, конечно, не могли ограничиться только лагерями, но, навѣрное, проникли и среди германскаго населенія. Отношеніе нѣмецкихъ врачей къ намъ въ лагерѣ Гаммерштейнѣ было надменное, презрительное. Они на каждомъ шагу давали намъ чувствовать, что они господа положенія. Комендантъ и его офицеры невѣроятно грубы; у насъ были вѣчныя столкновенія съ ними. Такъ, напримѣръ, одинъ офицеръ, встрѣтившись съ нашимъ товарищемъ на узкой дорожкѣ возлѣ барака, вмѣсто того, чтобы посторониться, такъ чтобы обоимъ можно было пройти, кричалъ на него и требовалъ, чтобы онъ далъ ему дорогу, сойдя въ грязь. Какой-то мальчишка-офицеръ кричалъ на другого товарища, за якобы небрежное отданіе чести. Мы помѣщались въ комнатахъ надъ комендатурой, адъютантъ коменданта зашелъ неожиданно къ товарищу въ комнату и, конечно, не снимая фуражки, коротко заявилъ: «Вонъ». Тотъ спрашиваетъ почему и куда. «Намъ нужна эта комната — переселяйтесь къ своимъ», — былъ отвѣтъ. Всѣхъ примѣровъ грубаго глумленія надъ нами привести конечно, невозможно, такъ какъ это случалось ежедневно. Наши жалобы коменданту не приводили ни къ чему, а послѣ случая съ товарищемъ изъ-за «небрежнаго» отданія чести, комендантъ выстроилъ насъ, кричалъ на насъ и заявилъ, что мы обязаны отдавать честь нѣмецкимъ начальствующимъ лицамъ. Мы столовались на унтеръ-офицерской кухнѣ и, пока мы получали жалованье сто марокъ въ мѣсяцъ, съ насъ за обѣдъ удерживали 1 марку 26 пфен. Отъ ужина мы должны были отказаться, такъ какъ нечѣмъ было платить. Когда намъ прибавили жалованья и стали платить 335 марокъ, и то не всѣмъ, то за тотъ же обѣдъ стали удерживать 2 марки 50 пф. Вообще эти вычеты изъ жалованья носили характеръ полнаго произвола. Точно такъ же способы уплачиванія жалованья доходили до смѣшного. Я не могу даже перечислить всѣхъ тѣхъ варіантовъ этой особой, очевидно, спеціально для плѣнныхъ русскихъ врачей, придуманной нѣмцами бухгалтеріи, конечный результатъ которой былъ всегда одинъ и тотъ же: мы аккуратно ежемѣсячно расписывались въ полученіи 335 мар. чуть ли не въ десяти какихъ-то вѣдомостяхъ, а въ результатѣ въ карманѣ у насъ было пусто. Мы не имѣли права никуда за проволоку уходить. Намъ было только разрѣшено черезъ нѣмецкаго солдата покупать кое-что въ городѣ, но намъ пришлось скоро отъ этого отказаться, такъ какъ счетовъ онъ никогда не приносилъ, а цѣны придумывалъ такія, которыя превосходили всякую фантазію. Только черезъ годъ намъ разрѣшили съ караульнымъ ходить два раза въ недѣлю въ городъ и на прогулку, но для этого мы должны были каждый разъ наканунѣ нашего выступленія за проволоку писать особую записку въ комендатуру. Возвращаться мы должны были не позже пяти часовъ вечера. Этимъ правомъ выходить за колючую изгородь мы пользовались полъ года, а, затѣмъ намъ опять было запрещено ходить въ городъ. Въ лагерь изъ лазарета мы ходили свободно. Избіенія въ лагерѣ были массовыя, немало было раненыхъ штыками, такъ, напримѣръ, послѣ обѣда плѣнныхъ гнали на работу въ два часа дня, но однажды нѣмцу почему-то вздумалось поднять ихъ въ 1 ч. 30 м. Зайдя въ баракъ онъ засталъ большую часть плѣнныхъ спящими и, не говоря ни слова, перекололъ штыкомъ 12 человѣкъ. Мы заявили объ этомъ шефу лазарета, но безрезультатно. Вообще шефъ занимался только тѣмъ, что урѣзывалъ всюду, гдѣ только могъ — въ пищѣ, медикаментахъ, бѣльѣ и персоналѣ. Всѣ часовые въ лагерѣ ходили съ палками и въ первый періодъ войны, когда они были опьянены побѣдами и были увѣрены, что сотрутъ своимъ могучимъ кулакомъ все съ лица земли, отношеніе къ плѣннымъ было гораздо хуже, чѣмъ къ животнымъ. Недалеко отъ лабораторіи, гдѣ я работалъ, былъ застѣнокъ, и тамъ цѣлые дни раздавались душу раздирающіе крики несчастныхъ истязуемыхъ. Вернулись времена, казалось, давно позабытые, времена средневѣковыхъ пытокъ. Даже пріѣхавшая сестра Самсонова застала подвѣшенныхъ къ столбамъ. Мы же ей сообщили объ одномъ плѣнномъ, который былъ найденъ въ арестантскомъ отдѣленіи повѣшеннымъ со связанными назадъ руками и пробитой головой. Повѣшеннаго вскрывали студентъ Гречаниновъ и врачи-нѣмцы Мессершмидтъ и Грюнбаумъ. Ни судебныя власти, ни спеціалистъ врачъ — судебный медикъ при вскрытіи не присутствовали, и дѣло было предано забвенію. Сестра Самсонова, когда мы ей разсказали объ этомъ случаѣ, очевидно, пріѣхавъ въ Берлинъ, опять возбудила это дѣло, но все-таки вопросъ, кто убилъ плѣннаго и издѣвался надъ его трупомъ, остался невыясненнымъ. Плѣнныхъ настолько плохо кормили, что они, имѣя тайное общеніе съ больными, находившимися въ лазаретѣ, покупали у холерныхъ за 10–15 пф. ихъ испражненія и выдавали ихъ за свои, чтобы только попасть въ холерный баракъ, такъ какъ тамъ кормили нѣсколько лучше, чѣмъ въ лагерѣ. Въ лагерь почему-то было свезено до 62 дѣтей, отчасти изъ занятыхъ областей, отчасти изъ такъ называемыхъ «добровольцевъ», бѣжавшихъ изъ дому на фронтъ и попавшихъ въ плѣнъ. Для нихъ мы устроили школу, гдѣ преподаваніе вели учителя изъ солдатъ и мы, врачи. Нѣмцы устранили насъ отъ завѣдыванія школой и приняли ее въ свое вѣдѣніе. Солдаты-учителя приходили и разсказывали, что фактически школа перестала существовать, такъ какъ нѣмцы никакихъ учебныхъ пособій для школы не даютъ, дѣти никого не слушаются и ничего не дѣлаютъ. Между прочимъ, когда еще школа была, въ нашихъ рукахъ, то туда, зашелъ адъютантъ коменданта, осмотрѣлъ школу и спросилъ: «А гдѣ же палка?» Когда, мы, удивленные, спросили, зачѣмъ палка, онъ намъ на это отвѣтилъ: «А какъ же вы безъ палки можете учить?» Всѣ дѣти были изолированы въ одномъ блокѣ. Они не имѣли бѣлья, одежды, ходили оборванные и спали на голыхъ нарахъ. Среди нихъ были порочные дѣти, дурно вліявшіе на другихъ. Смотрѣть за ними было приставлено нѣсколько нѣмецкихъ и русскихъ солдатъ. Все ихъ занятіе заключалось въ легкихъ полевыхъ работахъ. Среди дѣтей былъ мальчикъ Коля Курскій, лѣтъ 15, сынъ севастопольскаго моряка, его тоже гоняли на работу. Однажды конвойный нѣмецъ, караулившій дѣтей на работахъ по уборкѣ картофеля, сталъ избивать палкой какого-то мальчика. Нѣмецъ былъ полный инвалидъ. Коля вырвалъ у него палку и сломалъ ее. Проходившій мимо адъютантъ генерала сбилъ Колю съ ногъ и уже лежачему съ ожесточеніемъ наносилъ удары, послѣ чего Колю пришлось отправить въ лазаретъ. Въ лазаретѣ Коля попросилъ у насъ занять ему 5 мар., что мы и сдѣлали. Объ этомъ было донесено нѣмцамъ, очевидно, совершенно въ искаженномъ видѣ, такъ какъ насъ вызвалъ комендантъ, сдѣлалъ строжайшій выговоръ, будто мы поощряемъ преступленіе противъ дисциплины и помогаемъ русскимъ при побѣгахъ. Онъ грозилъ намъ, что, если что нибудь подобное еще разъ повторится, то онъ отдастъ насъ подъ судъ, а пока запрещаетъ всякое общеніе съ плѣнными. Я уже говорилъ вамъ, что мы жили во второмъ этажѣ того же дома, гдѣ помѣщалась и комендатура. Туда по цѣлымъ днямъ приводили нашихъ плѣнныхъ для всякихъ опросовъ и допросовъ, и если никого изъ нѣмцевъ не было, то они просили у насъ хлѣба и если у насъ былъ таковой, мы охотно давали. Это и было намъ поставлено въ вину, причемъ доносчиками было все изображено въ такомъ видѣ, будто мы помогаемъ бѣглецамъ. Вообще въ лагерѣ шпіонажъ и доносъ процвѣталъ, поощряемый нѣмцами всѣми мѣрами. Достаточно было, чтобы кто-либо донесъ въ комендатуру, оклеветавъ насъ, какъ сейчасъ же врача, на котораго былъ сдѣланъ доносъ, предавали суду, высылали изъ лагеря, а иногда и просто садили въ тюрьму. Такъ, напримѣръ, у насъ ставилась въ театрѣ одна изъ вещицъ Аверченко. Главную роль исполнялъ еврей, другіе евреи въ лагерѣ обидѣлись почему-то и грозили избить его. Артистъ обратился къ доктору Абрамсону, прося у него защиты. Тотъ вызвалъ грозившихъ и накричалъ на нихъ, тогда кто-то изъ нихъ донесъ на Абрамсона въ комендатуру. У него былъ произведенъ обыскъ, онъ отданъ былъ подъ судъ, но еще до суда его выслали изъ лагеря. Въ другой разъ доносчики наклеветали на доктора Францмана, будто бы онъ грозилъ имъ довести до свѣдѣнія русскаго правительства объ ихъ дѣйствіяхъ. Францманъ былъ отданъ подъ судъ, но до суда тоже высланъ въ какой-то другой лагерь, такъ что и въ этомъ случаѣ мнѣ неизвѣстно, чѣмъ кончилось его судебное дѣло. Къ намъ въ лагерь былъ привезенъ врачъ изъ лагеря Поблацъ по фамиліи, кажется, Михей, его обвиняли въ томъ, что онъ хотѣлъ поднять бунтъ среди плѣнныхъ. На самомъ же дѣлѣ онъ открылъ, кражи, производившіяся въ Поблацѣ на кухнѣ, въ которыхъ участвовали доносчики. Этотъ врачъ былъ тяжело боленъ туберкулезомъ, онъ лежалъ у насъ съ мѣсяцъ съ частыми повышеніями температуры до 40 градусовъ. Отъ насъ онъ былъ отправленъ въ Данцигъ, гдѣ и заключенъ былъ въ тюрьму. Я слышалъ, что въ тюрьмѣ онъ просидѣлъ нѣсколько недѣль и только послѣ этого былъ допрошенъ слѣдователемъ, который въ виду явной абсурдности обвиненія отпустилъ его. Тѣ же доносчики у насъ въ лагерѣ клеветали и на нѣкоторыхъ другихъ моихъ товарищей. Послѣдніе подвергались немедленному обыску, отдавались подъ судъ, но обыкновенно до суда высылались изъ лагеря. До лѣта 1916 года нѣмцы, отправляя нашихъ плѣнныхъ на тѣ или другія работы, производили имъ передъ отправкой хоть какой-нибудь осмотръ и больныхъ оставляли въ лагерѣ, но съ середины лѣта 1916 года они стали отправлять массами, совершенно не считаясь съ трудоспособностью людей. Въ лагерѣ оставались только тѣ, кто или не могъ совсѣмъ ходить, или былъ явнымъ калѣкой. Такъ какъ мое здоровье подъ вліяніемъ всего видѣннаго и ежедневно переживаемаго окончательно пошатнулось, я послѣ освидѣтельствованія былъ отправленъ въ лагерь … для обмѣна».