Половодье. Книга вторая - [43]

Завалившись на бок, старик молчал.

— По всей вероятности, обморок, — сказал Лентовский. — Дружба с большевиками расшатала нервы нашему уважаемому Абраму Давыдовичу.

Но старик был мертв. Из купе вынесли сразу два трупа.

24

Роман давно не бывал так взволнован, как сейчас: он ехал в родное село как посланец крестьянской армии. В штабе получил приказ — достать для красных партизан коней, продовольствие. Роман будет говорить с односельчанами от имени всех партизан. Он не раз слушал выступления Петрухи, беседовал с Касатиком и Антиповым, и найдет, что сказать мужикам.

И еще радовало Романа то, что он въедет в Покровское открыто, ни от кого не прячась. Пусть в Омске Колчак, пусть где-то неподалеку рыщет Анненков, а здесь народ сбросил ненавистную власть. Дух захватывало от одной этой мысли.

Был теплый летний день. В чистом небе быстро таяло одинокое облачко. Щуря глаза, Роман следил, как оно из белого стало сизым и до конца растворилось в яркой голубизне. И почему-то вспомнилась Роману юность, беззаботная, с шелковистыми травами, по которым хорошо бежать босиком. Бежишь, а кругом искрятся алмазные россыпи росы, раскачиваются на тонких ножках золотистые одуванчики.

А когда на пашне в самый жар обедали и отдыхали, Роман водил коней к роднику. Ехал шагом, чтобы вдоволь налюбоваться степными далями. Они словно раздвигались в это время. У самой линии горизонта появлялись большие озера с островками колков. Яков называл озера маревом, говорил, что они не настоящие. А Роман не верил. Ему казалось, что он слышит в отдалении сонный плеск волн. Они звали его к себе, манили прохладой.

Вот и сейчас в степи зацветали травы. Вдали, за зеленым разливом пашен, виднелись миражи. Все было по-прежнему, все, кроме юности. Может, потому и вспомнилась юность Роману, что растаяла она, как легкое облачко в небе. Но сердце не трогала грусть о прошлом. Сердце радовалось наступившей зрелости.

У околицы села Романа остановили дружинники. Засыпали вопросами, стащили с коня. Пожимая Романову руку, Ванька Бобров весело говорил:

— Выкладывай все новости! А то мы тут — ни шатко, ни валко, а как придется. Кто во что горазд, тот то и толкует.

— Ну, про бой вы знаете, ребята. Здорово помогли нам устьянцы и тиминцы. Только перья полетели от карателей! Теперь мы — большая сила!

— Что ж это, у себя повоюем, а потом на Омск двинемся, на самого верховного правителя? — с задором почесал затылок Ванька.

— До Омска далеко, пока что и тут у нас дел хватит, — уклончиво ответил Роман. Он бы и сам не прочь пойти на столицу Колчака — воевать, так воевать. Но неизвестно, что думают об этом в штабе.

— А я, Рома, все в дозорах, — пожаловался Трофим Кожура. — Ты бы замолвил насчет меня слово перед Мефодьевым или Петрухой. Мы уже собирались с ребятами податься в Сосновку, да ревком не пускает.

— Ладно, скажу Петрухе.

— И еще вот какое дело. Винтовки поотбирали у нас. Дескать, вы и с дробовиками обойдетесь, — обиженно сказал пастух Ермолай. — А что мы за дружина с дробовиками? У вас и пулеметы, и бомбы есть, да еще и трехлинейки забираете…

— Какая же армия без оружия? Главный штаб берет — значит, он считает, что так надо.

Наконец, Роман вырвался из окружения дружинников. Не заезжая домой, проскакал к ревкому. С крыльца услышал хрипловатый голос Гаврилы:

— Хозяева сенокосилок дадут свои машины семьям, у которых мужики в красных партизанах. Если нужно будет, то и лошадей. Не согласишься добровольно, Никита, силой возьмем. Сам должен понимать.

Гаврила разговаривал с Бондарем. Кроме них, в комнате было несколько мужиков, в том числе и дед Гузырь. Все курили крепкий вонючий самосад и таращили глаза на кузнеца. Была здесь и дряхлая, заживающая чужой век старуха. Держа перед собой синими скрюченными пальцами пустую бутылку, она дремала, что-то шамкая себе под нос.

Сняв фуражку, кивком Роман поздоровался со всеми и присел на край скамейки.

— Значит, и шомпола не в счет. Может, у меня шкура не такая, как у всех? Может, не больно мне? — допытывался Никита Бондарь.

— Об этом нечего толковать. Все видели, как пороли тебя каратели. Если больно, так имей сочувствие к другим. Накосишь себе и дашь сенокосилку, кому скажем.

— Писаревой бабе. Она, значится, живет поплошее всех, потому как без мужика и припадочная, — подсказал дед Гузырь.

— А ты, дед, не лезь в комиссары. Без тебя разберутся, — озлобился Никита.

— Вместях нас пороли, любо-дорого, одними шомполами. И стал ты мне, Микитка, породнее протчих. За братеника тебя почитаю, паря, — бойко ответил Гузырь.

Мужики засмеялись. Дед отозвал Романа на крыльцо, зашептал, хитро сощурившись:

— Ты, Романка, прижми энтого Бондаря. Он тебя побоится. Как не дать косилки, когда обчество просит, а?

Никита еще попрыгал у стола и ушел ни с чем. Гаврила строго-настрого наказал ему пригнать исправную сенокосилку на писарев покос. Кому ж и побеспокоиться о семье Митрофашки, как не обществу? За народ пострадал человек.

За глаза мужики принялись косить Никиту. Кричали, распаляясь:

— Живоглот!

— Правильно ты отделал его, Гаврила! Не давай послабленья!

— Его пороли не за восстанию, а как он сам сынка Антона чересседельником угощал. И Антон его из шеренги выдернул.