Половина неба - [30]

Я потряс головой. Прошло всего четыре дня, джетлаг никак не хотел отпускать, — особенно учитывая, что я ещё и с Азии-то не особенно успел перестроиться. Первый день вообще прошёл в совершенно сомнамбулическом режиме. Попрощавшись с франкоговорящими улыбчивыми представительницами авиаперевозчика, я с грехом пополам доковылял до паспортного контроля. Там одноглавый, но зато очень внимательный цербер произнёс свой сакраментальный вопрос, я в полусне буркнул что-то про Нью-Йоркское триеннале фотографии, шш-их — проверка подлинности паспорта, хлоп-хлоп, чирик-чирик, welcome to the United States, baggage claim, расступающиеся двери, утренний, пахнущий бензином воздух. Kew Gardens показался после JFK зелёным районом, чуть не парком. Джеки с Костей напоили меня чаем, накормили завтраком, я переоделся, и отправился болтаться по Манхэттэну, у меня был всего день, — а точнее, учитывая восемь часов разницы, вечер и ночь, — назавтра нужно было ехать к Олегу с Лилей в Вашингтон, а уже оттуда автобусом (всё-таки автобусом) — в Бостон.

Слева написано: Combo Pizza+Coleslaw+Cola for only 9.99, справа — Escape the everyday for just 9.99. Выбор, как всегда со времён Декарта, стоит между телесным и духовным. Всякий раз, думая о том, что надо бы уже, наконец, доехать до Штатов, я представлял себе, что поеду не просто так, а по строго определённому маршруту — Большой Каньон, где не водится никого, Бостонская гавань, заповедник Stratocumulus, а ближе к зиме и Nimbostratus забредают, и вот этот кораблика, который ходит вокруг Манхэттена — чтобы с него захватить здешних Altocumulus, когда они пасутся над застывшей диаграммой сумасшедшего архитектурного эквалайзера Нью-Йоркских небоскрёбов из журнала «Америка» за 1978 год. Но сейчас, после 9/11 смотреть на эту линию казалось мне несколько неприличным, что ли, — вроде как ехать фотографировать Мэрилин Монро, которой две недели назад противопехотной миной оторвало ногу. Пицца, салат и кола победили, — ещё бы двойной, нет, лучше тройной эспрессо, — и есть шанс, что вечера я доживу.

Я дожил до вечера, спал в Амтраковском поезде, Балтимор, Филадельфия, потом ещё спал у Олега с Лилей и был разбужен их трёхлетним сыном с утра — он ощупывал моё лицо и говорил: «Дядя, вставай». Это стоило труда. От двух дней в DС память сохранила в основном толстых серых белок на ограде неожиданно маленького Белого Дома, сцену приезда байкеров в Hooters неподалёку от китайского квартала (девочки захлопали в ладоши, запрыгали, а Олег задумчиво сказал: ну вот, гусары приехали.) и распитую неизвестно с какой радости посреди рабочей недели литровую бутыль пятидесятиградусной «Смирновки», вручённой Лиле в собственные руки её посольскими друзьями. Наутро Олег лежал пластом, а я, договорившись, где оставлю машину, поехал на автовокзал. Девять часов тридцать минут в автобусе с весёленькой надписью «Питер Пэн» на боку, рекламный щит растворимого кофе: «Thanks to us, there are no more sleepy little villages», шпили, лесополосы, два сэндвича, три бутылки воды, ни одной сигареты. South Station. Boston. MA. Уже темно.

— Тут хорошо. Слушай, а мы к центру ведь идём, да?

— Ага, к центру. А что? Там ничего интересного, в общем.

— Как это ничего интересного? У вас тут кладбище, на котором похоронена семья Матушки Гусыни.

— Ничего себе. Это ты откуда знаешь?

Я открыл сумку и показал ей купленный в аэропорту Lonely Planet Boston.

— Ты всё-таки очень систематичный человек, ты это знаешь? А ещё художник.

— Понимаешь, Машечка, проблема как раз в том, что я не художник. И никогда им не буду. Я ремесленник, — правда очень хороший. Это Таня Сазанская художник. А я нет. Это кажется только. Ну, если я очень буду стараться, то в конце жизни мне сделают персональную выставку: «Сорок лет по странам и континентам».

— Тебя это мучает?

— А как ты думаешь?

— Я не знаю. Я совсем ничего про тебя не знаю, — я поняла, когда читала твои письма.

— Мучает. Меня это мучает. Меня, собственно, всё мучает.

— Знаю-знаю. Все хотят твоей смерти.

— Ну, не все.

— Но очень и очень многие.

Она засмеялась и на мгновение приобняла меня.

— Как странно, что ты здесь, ты не представляешь себе.

Я сжал её запястье.

— И мне ужасно странно. Всё это ужасно странно. Как это получилось, а?

— Я не знаю. Не хочу думать. Главное, чтобы всё получалось само. А ещё чтобы потом не жалеть. Не сделать ничего такого, о чём бы потом жалеть.

— Мы и не сделали. И не сделаем, да?

— Да.

Рекламный щит в гавани гарантировал, что если мы купим тур на китов, то киты точно покажутся.

— Как ты думаешь, они их прикармливают? — спросила Маша.

— Почему прикармливают. Я думаю, киты деньгами берут. Ну, плюс соцпакет. Я ненадолго, хорошо?

Я сделал несколько снимков сквозь ряд арок, в конце которого стояла какая-то мелкая скульптура, не более и не менее нелепая, чем все мелкие скульптуры на свете, а потом подошёл к самому краю пирса. Обещанных Nimbosratus не было и в помине, подвела переменчивая East Coast weather, а вот полупрозрачные Altocumulus действительно висели вдалеке, над портовыми складами, над зеленью — на той стороне. По касательной, чуть ниже облаков, карабкался в небо самолёт, градусов пятнадцать к линии горизонта, если приложить транспортир. Четыре серии по восемь через одну десятую, двадцать шагов вправо, новая плёнка, пять серий по шесть, свет плохой, очень плохой свет, очень плоский, сейчас мы его, при такой чувствительности камера должна вытянуть. Я закончил, спрятал аппарат, обернулся. Маша рылась в сумочке, звонил телефон. Я снова уставился на гавань, она, зажав левое ухо рукой, небольшими кругами ходила по пирсу, а я так старался не слушать разговора, что и действительно не услышал, как она оказалась у меня за спиной и, уже подойдя ко мне совсем близко, сказала «I love you». Через один удар моего сердца, короткий, добавила: «Bye, dear», спрятала телефон, подошла, положила подбородок мне на левое плечо.