Половецкое поле - [16]

Толпа тронулась за отрядом царя, увлекая и Вяземского. Сбоку у него продолжал галдеть беспокойный посадский:

— Да ить размыслить только, сколь много толстосумы достигли!.. Жирно ить, а? Два ведь лета беспошлинно!

— Старый ворон мимо не каркнет, — внушал ему коваль…

6

Опричники, стерегшие вход в пытошную башню, к полудню истомились от жары, безделья и заскучали. Один уснул, привалясь спиной к двери, а другой лениво ходил рядом в холодке и ворчал в рыжую бороду, что смены долго нет.

Заметив, что напарник улыбнулся во сне и стал вкусно причмокивать губами, рыжебородый злорадно ухмыльнулся, сорвал стебель травы и ткнул им в ноздрю спящему. Тот отпрянул от двери и ошалело заморгал глазами. Осмыслив, в чем дело, буркнул, вытирая рукавом рот:

— Побью, Грищк…

И опять, привалясь к двери, закрыл глаза, засопел.

Гришка сплюнул, сбил на брови кунью шапку и снова заходил взад-вперед, тяжело волоча ноги. Однако через некоторое время он шагнул к товарищу и принялся дергать его за рукав.

— Мить, а Мить, проснись!

— Ну?.. — рыкнул тот, приоткрывая один глаз. — Смена идет али царь?

— Не-е!.. Ты скажи, когда мы хватали князя Старицкого, ты ничего не приметил У него во дворе?

— Быдто не… — с подвывом зевнул Митька.

— Эх, тюря! Кони стояли подседланные! И серый в яблоках — ничей, как боярина Овчины. А в горницах боярина не оказалось. Смикитил?..

Митька выкатил оба глаза, соображая.

— Стало быть… убег?.. К чему бы?

— Вот я и говорю — к чему? Не донести ли царю?..

Мимо озадаченных молодцов, посверлив их неласковым взглядом, проковылял старый горбатый часовщик-итальянец и скрылся в дверях Спасской башни. Митька сплюнул ему вслед, покрестился и потом уже ответил:

— Знамо, потребно донести…

Зазвонили часы.

— Царь! — предостерегающе шепнул Митька, вытягиваясь рядом с дверью.

Григорий обернулся, сорвал шапку.

Грозный, никем не сопровождаемый, медленно шел от черного крыльца теремных хором, глядя в землю.

— Свети! — сурово, негромко приказал он опричнику.

Григорий распахнул окованную дверь, схватил фонарь, зажженный заранее, и застучал каблуками по каменным ступенькам.

— Не беги! — прикрикнул царь, поскользнувшись.

Они осторожно спускались в пддземелье, с каждым шагом погружаясь во все более плотный мрак и сырость.

Когда остановились перед низкой дверью из дубовых досок, скрепленных ржавыми полосами железа, Иван вырвал дужку фонаря из рук опричника, и тот поспешно затопал наверх.

Царь вошел в пытошную.

Близко от порога, слева, у стены стоял голый стол и табурет; на столе зеленела пузатая медная чернильница и лежали раскиданные перья и листы бумаги. В дальней стене виднелась другая дверь. Перед нею, держась за скобу, стоял Малюта, сбычив голову. Выжидающе смотрел на царя.

Глаза у него в свете факела, горевшего за колонной, взблескивали, как у волка.

Иван несмело как-то шагнул к столу.

Увидя чистые листы, смял один, швырнул под ноги.

— Молчит?..

— Упрям! — не сразу ответил Малюта. Тряхнул цыганскими лохмами, добавил ядовито: — От доброго корени ветвь…

— Холоп!.. — выпрямись, крикнул царь. — Язык вырву!

Тот втянул голову в плечи.

— Князя!.. — потребовал Грозный.

Поставил на стол фонарь и сел так, что лицо его осталось в красноватом пляшущем мраке.

Раздетого по пояс Старицкого Малюта поставил в полосу мутного света от фонаря. Грозный долго ощупывал глазами длинную, тощую фигуру князя.

Тот молчал и с ненавистью косился здоровым глазом на Малюту. Правый глаз его завешивало вздутое багровым волдырем и рассеченное кнутом надбровье.

Грозный прижался плечом к мокрой стене, сказал князю с угрозой:

— Не молчи!.. Не распаляй душу мою!..

Старицкий качнулся, отступил в тень.

— Вели хойопу удалиться, — дыша со свистом, попросил рн. — Речь мою слышать не ему…

Палач поднял кнут.

Князь выкрикнул с отчаянием:

— В могилу упрячу тайну свою, ироды!..

Царь зыкнул, и Малюта исчез.

Положив на стол посох — как бы отгородившись им от князя, — Иван с усмешкой горечи и презрения обронил тихо:

— Молви, брат…

И стал слушать, не дрогнув ни единой чертой окостеневшего лица…

— Умыслили мы, московский воевода Челяднин-Федоров, да стольный боярин Дмитрий Овчина, да я — Володимер Андреев, князь Старицкий, да коломенский посадник, да главный казначей — новгородский епископ…

Старицкий называл имена родовитейших бояр резким, обрывающимся голосом, делая частые, торопливые передышки.

Перечислив около полста имен, он умолк и принялся вытирать кровь, потекшую из надбровья.

— Читай… поминальник дальше! — притопнул Грозный.

Старицкий отшатнулся, протянул к Грозному окровавленную ладонь, закричал:

— Иван! Не поминание по усопшим читал я!.. Гляди, это — кровь боярина, и она возопиет о мщении! Назвал я многие имена не ради спасения своего, а чтобы удержать тебя от безумства. Остановись, Иван! Цвет земли Русской идет против тебя!..

Грозный медленно потянулся к посоху и прижал к нему вздрагивающие пальцы.

Спросил раздельно:

— И что., умыслили бояре?

Князь качался, молчал, с ужасом глядя в мертвое лицо царя, потом двинул опухшими губами:

— Тебя извести!.. Ты, всхотевши власти непомерной, у нас силу и волю отнимаешь, нам дедовскими обычаями данную, лишаешь землю нЗТпу славы ее, безвинно убивая знатнейших… Силу берут худородного звания людишки… А мы — древние роды — не хотим, чтобы государь для боярской плоти как кусок оторванного мяса был…