Полоса отчуждения - [32]

И она переставала с ними разговаривать; молчала день, два, неделю, и чем дальше, тем больше молчание становилось тяжелее, и вовсе невыносимым. Оно угнетало не только молодоженов, но и саму мать. Собиралась гроза, она была неминуема — и наконец разражалась молниями и громом, то есть руганью и слезами, с попреками и долгими причитаниями, после чего вроде бы наступал мир. С неделю жили успокоенно, а потом все повторялось: мать вдруг замолкала, не разговаривала с ними. Молодые терялись в догадках: что произошло? «Ты ее чем-нибудь обидела?» — спрашивал молодой муж у молодой жены. Тая с искренним недоумением пожимала плечами. «Может, что-нибудь сказала?» — «Нет». Сын обращался к матери с обеспокоенным вопросом: в чем дело?

— Да ты ничего не замечаешь! — прорывалось у нее со слезами и гневом. — Тебе чужая-то дороже. А мать-то родная хоть подохни! Я тебя рости-ростила, какие тягости приняла, выучила, а теперь на мать-ту можно наплюнуть. И чего я тебе, родимой сынок, плохого-то сделала? Чего ты все от матери-то отворачиваешься? Ишь они шопчутся! Чево вы все меж собой-то шопчетесь! Что за секреты от матери?!

Не понять было, что же, собственно, разгневало ее. Но ведь не отмахнешься просто так! Раз она плачет, значит, где-то в чем-то они виноваты… «Если человек кричит, — говорил Леонид Тае, — значит, ему больно!»

Они старались заслужить прощение, заслуживали его, на несколько дней наступал мир… до следующей грозы.

Нет, родительский дом не привлекал его тогда. Не домой спешил молодой муж с работы — он торопился к Тае.

Да что было-то в ней? И что уж так его тянуло-то?

Не то, что можно подумать.

Потом, ставши взрослым, Леонид Васильевич скажет себе так: «Мы день за днем открывали друг друга». В этом открытии и состояла высшая радость каждого дня.

Глупо, конечно, но это было так: на работе он скучал, тосковал, страдал даже от двух-трехчасовой разлуки с Таей! Если же она почему-либо задерживалась, молодой муж отправлялся ее встречать.

— Да не украдут, не украдут ее! — кричала мать ему вслед. — Эко сокровище, черт те дери! Куда ты утяпился? По дому дел сколько, а он бегает! Приколдовала она тебя, что ли?

В другой раз соседи могли слышать:

— Чего ты от меня шарахаешься! Минуты не посидит с матерью. Чай, не чужая тебе мать-то! Постыдись хоть добрых-то людей!

И опять: «я тебя вырастила», «выучила»…

Когда молодые возвращались домой, мать уже занималась каким-то делом: или, громко шлепая тряпкой, мыла крыльцо; или двуручной пилой, ругаясь, пилила завалявшуюся дровину; или стучала топором, прибивая или отдирая что-то. И каждое ее занятие было в укор, в укор им, каждое дело — попрек.

Они были виноваты перед ней, виноваты тем, что счастливы. Но это теперь только Леонид Васильевич догадывался, в чем та вина, а тогда необходимость прятать их взаимную радость сердила и его, и Таю.

Кто бы что ни сказал ему про молодую жену — да и кто мог что сказать, кроме матери! — все ему нипочем.

Ростиком-то мала… Мала. Да и как славно, что мала!

Веснушки — словно обрызгана… Да, и веснушки, целый миллион! Но ведь это хорошо!

Неумеха — за что ни возьмись… Верно, неумеха. Да и бог с ним, с уменьем! Научится.

Помнится, первый раз сходив с невесткой в баню, мать не утерпела, сказала сыну — вроде бы к слову, вскользь:

— А она нечистая кожей-то.

И, встретив взгляд сына, не успевшего еще разозлиться, и потому растерянный, пояснила:

— Вся, словно усыпана, в родимых пятнышках.

Так ведь и прекрасно, что они есть! Почему она с таким укором…

Эти пятнышки у Таи на шее и на плечах — он их безумно любил; а были ли они где-то еще… Он никогда не видел жену свою обнаженной. И не раз уже говорил ей, что хотел бы видеть, но… это ж только в кино влюбленные столь бесстыдны. У них же как-то не получалось.

— Ты что! — возмущалась и удивлялась Тая. — Как я тебе покажусь! Сам знаешь, мама всегда рядом. — И смеялась: — А ночью темно.

Чтобы остаться днем наедине, они уходили сюда, на этот ручей, в укромное местечко. Купаться в нем нельзя было из-за мелкоты, разве что побродить по воде босиком да освежиться прохладной водой.

И вот однажды здесь, когда он сидел на берегу, побалтывая в воде ногами, Тая отошла за кусты и вышла оттуда совсем нагая, держа платье наготове, чтоб мигом прикрыться:

— Вот, Ленечка, ты хотел меня видеть совсем без ничего. Посмотри. А то потом старухой стану, скажешь, что и не была молодой. Так что запомни, какая я.

Он запомнил. Вот и сейчас, как наяву… только не мог узнать той низинки с ручьем, заросшим кустами и разнотравьем. Хотелось посидеть на том берегу, погрустить, но — застроили то поле и низинку с ручьем разгородили на частные владения, проложили дороги — нынче тут новые улицы…

Удивившись и ныне трогательной отваге Таи, он вспомнил и то, что именно в тот день мать встретила их, счастливых, особенно ожесточенно и яростно. Молодые были оскорблены.

— Что мы плохого ей сделали? — недоумевала юная жена его. — Может быть, ты в чем-то перед ней провинился, а я что? Леня, я не стану терпеть без конца. Скажи ей. Или — хочешь — я сама скажу.

Она потом сказала… Но лучше от этого не стало. О, лучше не стало!