Полоса отчуждения - [33]

Я видел, как Леонид Васильевич возвращался из леса, неся на плечах по здоровенной жерди. А к дому Овчинниковых как раз подъехал колесный трактор с тележкой. Из кабины вылез человек с платком носовым на голове — я знаю, его зовут Костей, он делает из платка что-то вроде тюбетейки — и гаркнул:

— Здорово, хозяева! Заказывали дрова — говорите, куда сваливать!

Ему что-то ответили, Костя деловито отпер и откинул боковой борт тележки — деревянные плашки, наваленные стогом, с грохотом поехали на землю.

— А чего ты, начальник, жерди несешь? — слышно, спросил Костя. — Интеллигентный человек, образованный, вон руки-то не как у нас с Володькой — белые, такими руками только деньги раздавать. Верно, Володь? Заплатишь покрупней — все будет.

Мать озабоченно оглядывала дрова:

— Вроде осины много…

— Где ты видишь осину, баушк! — возмутился Костя. — Мы ее назад увезем. Между прочим, она жару дает больше, чем елка или сосна.

Плашки, каждая длиною в полено, были почти сплошь березовые. Наверно, где-то делают тарные ящики или щепают дранку, а это обрезки.

Леонид Васильевич — «Минуточку обождите» — сходил в дом, вернулся быстро, протянул Косте деньги:

— Как договорились. Спасибо.

Тот небрежно сунул их в карман, спросил деловито:

— Изгородь хочешь ставить?

— Ну! Посоветуй, где штакетнику взять.

— Все в наших силах, начальник! Пойдешь в лесхоз хлопотать — будешь там три месяца ждать, а тебе ведь сейчас надо, так? Сколько, говори.

— Если б я знал!

— А которую ты хочешь ставить?

— Да вот хоть бы фасад на первых порах.

— Володь, как, по-твоему?

Напарник спрыгнул с тележки, деловито прошагал вдоль изгороди, считая:

— Ага… Двадцать шагов, двести штакетин, округляем до двухсот пятидесяти — значит, восемь столбов, двенадцать прожилин.

— Сколько это будет в переводе на рубли?

— Так… Один пишем, два в уме, десять отнимаем, двадцать прибавляем… Сто рублей!

Леонид Васильевич присвистнул.

Костя слегка обнял его, сказал вроде на ухо, но достаточно громко:

— Значит, так: для официального отчета будет полста, бумаги мы привезем, подпишешь, чтоб все честь по чести; а другую полусотенную делим между тобой и мной пополам, то есть я тебе дарю четвертной. Заметано?

Леонид Васильевич засмеялся:

— Он мне «дарит»! Ну и бухгалтерия… Я так понял: с меня семьдесят пять?

— Ну! С доставкой на дом, отменного качества и главное — быстро! Как в сказке. Не пожалеешь, начальник! Вот только задаток вперед.

— Чего мелочиться! Мы же солидные люди. Я плачу все сразу. Держи.

Костя так же небрежно спрятал и эти деньги, спросил весело:

— А если обману?

— Я тебе обману!

— Значит, так: завтра у нас выходной, начальник, гуляем… послезавтра привезем. Устраивает?

— Устраивает.

— Ох, обманем! Скажи, Володь?

— Хороший мужик, — отозвался Володя уже из кабины. — Такого как не обмануть! Только таких лопоухих и обманывать!

Они с хохотком развернулись и уехали.

— Лень, ты какой-то у меня заплошистый, — недовольно и в то же время испуганно стала выговаривать мать. — Что ты им деньги-то суешь? С ума сошел? Вот привезли бы — тогда и плати. А они сейчас уехали, больше и не появятся. Ищи свищи.

— Куда они денутся!..

— Куда-куда!.. Загуляют! Пьяницы они все. Спрашивай потом. Ишь, какую изватку взяли: деньги им вперед!

— Ладно тебе. Что вот с дровами-то делать?

— К сараю надо таскать, — распорядилась она.

— Наверно, сначала пообедаем?

— Дак собирайте…

Она не мешкая наклала на руку плашек, ворча при этом:

— И чего деньгами-то зря кидаться! Вот не привезут, и будешь знать… Раздепай.

Понесла. Через калитку, мимо крыльца, по тропочке.

— Мам, не носи, мы без тебя перетаскаем. Пойдем перекусим.

— Идите, я сейчас.

Почему мне интересны более других именно Овчинниковы, а, скажем, не одинокая старушка баба Нюта, живущая без родных и близких и утоляющая свое нерастраченное материнское чувство нянча младенцев; почему не дед Андрей, то есть Андрей Семенович Смышляев, русский солдат, прошедший три войны и ныне мирно выращивающий гладиолусы; почему не семейный клан Пикулевых, которые неутомимо строят, сооружают, изобретают, а попутно и множат своих пикулят, то есть новых строителей? Почему, наконец, несостоявшаяся любовь Валерьяновны и Ивана Адамыча меня мало трогает?

А потому, наверно, что с ними все, в общем-то, ясно; они не ставят передо мной неразрешимых вопросов, не повергают в недоумение.

Впрочем, у Овчинниковых пока тоже все идет ладом. Если, конечно, не считать некоторых досадных обстоятельств.

За столом у них был такой разговор:

— С мужем-то развелася, уехал он куда-то далеко, — рассказывала мать, оглядываясь на стену, за которой живет Лиля. — Спрашиваю: лементы-те получаешь ли с него? Получаю, говорит, бабушка. Два месяца не было, а на третий, мол, прислал восемьдесят рублей. Эко! — восемьдесят за три-то месяца. А у нее велика ли зарплата-то! Девчонка вот теперь в садик пошла, за нее платить надо. Да за квартиру…

— Сколько ты с нее берешь?

— Тридцать рублей.

Леонид Васильевич покачал головой:

— Дорого.

— Дак ведь полдома! Чтой-то меньше-то брать! Мне всегда по стольку платили. Уж еёная воля, жить тут или нет, я не держу. И не хотела пускать-то: молодая женщина, будут, думаю, хахали к ней ходить. Больно надо! Одно беспокойство. А она уж так просила, так просила: пусти да пусти, бабушка, жить негде. Ну, говорю, пожалела я тебя за твои слезы, живи.