Полоса отчуждения - [31]

На садовые ножницы Леонид Васильевич рассердился: сунул их куда-то на полку. Решил прежде всего наточить пилу, хотя бы один из сменных ее ножей. Выбрал тот, что с мелкими зубчиками, долго пристраивался: на порожке сарая неудобно, на чурбаке тоже…

Мать подошла:

— Чай, мешает палец-то?

— Ничего… Не отрубать же его!

— Так уж, знать, не мастер, вот и обрезал.

Он промолчал.

— Кабы тебе эти… тиски, вон как у Бориса, — последовал совет. — Зажать пилу-то!

Это верно, тисочки нелишние в таком деле, как заточка пилы. Да еще верстачок! Да еще набор таких и сяких инструментов!

— Буде, схожу к Пикулевым, а? Я и завсю: как чуть чего, так к ним иду.

— Не ходи.

— Да долго ли мне!

И она отправилась. Он остановил ее рассерженно:

— Сказал же: не ходи! Из-за каждой мелочи бегаешь к соседям… Нехорошо.

— Да что им, жалко, что ли! Чего ты взъерепенился!

А тут еще палец болит, зараза! Проклятая пила!..

— Экой озырь упрямой, — проворчала мать, отходя.

«А, вот чем эта Лиля напомнила мне Таечку! — внезапно догадался он. — Однажды я она тоже бинтовала мне руку и как-то все было очень похоже… Я тогда косил вот здесь, у крыльца, стал точить косу бруском и полоснул по пальцу… вот шрамик. А Тая подошла пожалеть, потом бинтовала… Заглядывала в глаза… Да, да, все так же… Словно вчера…»

— А пойду-ка я в лес схожу, — сказал он, бросая свое занятие.

Вдруг пропал интерес к хозяйственным делам.

— Штой-то ты! — удивилась мать. — Точил-точил, да будто в бок его кольнуло: в лес захотел!

— И я с тобой, — тотчас заявила Нина.

— Вдвоем завтра пойдем. А сейчас мне что-то хочется одному побыть. Ты извини.

Слава богу, не обиделась жена. Она редко обижалась на него.

— Чего тебе там, в лесу-то? — спросила мать. — Чего ты туда утяпишься?

— Принесу жердей — изгородь надо новую городить!

— А-а… Ну, конечно… Знамо, пригодятся!

Она немного успокоилась: не гулять идет сын — за делом.

Леонид Васильевич взял в сарае маленький топорик и, поигрывая им, отправился берегом реки, потом по мосточку деревянному… по улочке окраинной… О-о, теперь это была уже отнюдь не окраинная улочка! За нею понастроились еще и еще.

Раньше прямо за мостиком начиналось поле, которое рассекал извилистый ручей, поросший кустами. Так то раньше! Сколько лет-то прошло.

Сюда, между прочим, они ходили с Таей гулять. Тут можно остаться совершенно одним — и в том было их настоятельное желание. Поэтому как дома, при матери, им ни поговорить, ни приласкаться.

Чудное тут место! Разнотравье вдоль ручья, разноцветье, а запахи какие! А сколько было жаворонков! Так и звенели, так и звенели. Что-то нынче не слыхать… Тая, бывало, придет сюда и обязательно распоется. Она любила петь.

В нем ныне жило такое чувство, словно она умерла. Потеря ощущалась столь великой, что как раз можно было сравнить именно с безвозвратной утратой, то есть со смертью. Она умерла… нет, жила в нем, жила! И чем старше он становился, тем отчетливей прорезались дальние воспоминания.

Удивительное она была существо, Таечка. Никогда ей не стать взрослой женщиной… Помнится, оказалась в такой степени не подготовленной к семейной жизни, что мать вполне справедливо укоряла сына:

— Ты подумай-ко: она ж у тебя ни сшить, ни распороть.

И это была сущая правда.

— Ты погляди: она ж у тебя ни сварить, ни испечь.

И это была тоже сущая правда.

Тая не знала, как затворить тесто для блинов или оладий, как сварить фруктовый кисель, манную кашу, как сделать картофельное пюре. Блины у нее прилипали к сковороде, молоко убегало, картошка подгорала… Но Тая с таким пылом защищалась: «Меня ж никто этому не учил! Я же только начинаю!» — что муж готов был все простить. Муж — да, но не свекровь; та по каждому случаю или выразительно поджимала губы, или делала соответствующее заявление.

Тая не умела стирать и полоскать в проруби… с великим трудом растапливала печь… она много чего не умела, не знала, не могла. Так уж сложилась ее сиротская жизнь.

Зато умела одной улыбкой своей сделать его счастливым. А это искупало все.

Какой странной, неправдоподобно наивной была их тогдашняя супружеская жизнь! Или это теперь так кажется? Их дни были до предела наполнены взаимными ссорами, примирениями, живым неумолкающим разговором, тайными поцелуями за печкой, чтоб не видела мать, их общим страхом перед ее гневом, и страхом его перед гневом маленькой, пылкой в ссорах жены, и опять же великим счастьем примирения.

«Да то и не ссоры были, а так… игра, шалости», — думал теперь Леонид Васильевич.

Отношения же с матерью обострялись день ото дня, так что если одно радовало, то другое вгоняло в тоску, и он чувствовал себя бессильным устранить это противоречие.

Начиналось обычно с пустяка, а вырастал ничтожный пустяк в нечто огромное, что готово было задавить всех троих и погрести под собою, подобно снежной лавине. Ну как объяснить… Например, молодожены садились пообедать или поужинать вдвоем. Сидели, весело разговаривая, то и дело смеясь; вдруг в дверях появлялась мать — и все разом пресекалось: беседа, смех, радость. Наступала тишина.

— Что же вы от матери-то тайком, а? — говорила она, качая головой с таким упреком в глазах, словно поймала на воровстве. — Или брезгуете матерью-то? Или вам с нею за один стол сесть противно? Что вы как нелюди! Что вы все наособицу-то! Так ли добрые-те люди в семьях себя содержат?