Полоса отчуждения - [30]

Мы вспоминаем корейскую и вьетнамскую войны, карибский кризис, индо-пакистанские инциденты и студенческие волнения в Южной Корее, докапываемся до экономических причин — и, надо сказать, весьма успешно.

— И что такое, люди не могут жить в мире, — размышляет дед Андрей. — Земля большая, богатая — всем места хватит и добра на всех довольно. Нет, каждый тащит себе: мое! Да еще норовит столько всего запасти, что и не съесть, и не износить.

— А ты сам-то лучше, что ли? — раздается вдруг над нами голос бабы Оли; это она из открытого окошка.

— И я не лучше, — соглашается дед Андрей; в трезвом-то состоянии он не перечит жене никогда. — В прошлом году, гляжу, Борис Пикулев выкосил нашу общую межу, копешку сена склал. А мне то сено разве нужно? Я коровы не держу, а все равно заело меня: ты чего, говорю, сосед? Да я тебя! Ага. Жадность взыграла! А Вася Дылдоватый сзади мой огород теснит: гляжу, посадил на границе березу — на мою территорию маленько влез. Шалишь — деревце я пересадил. У нас с ним испокон веку пограничные конфликты: межник не поделим никак. Это значит, покушаемся на огородную независимость и территориальную целостность друг друга. Весной другой сосед, Анисимов, спускает, смотрю, вешнюю воду из своего огорода на мой. А что это такое? Вторжение, покушение на суверенитет. Я ему ручей перегородил, запруду сделал: лужа стояла — пьяный утонет! Теперь у нас с ним разрыв отношений, не здороваемся. А тут вот недавно Танька Пикулева говорит мне в магазине: ты, мол, Андрей Семеныч, грядку старой клубники зачем перекопал? Ягоды, мол, там были сладкие, сорт погубил… А это уже вмешательство во внутренние дела, я Татьяне заявил протест.

Перенесение международной политики на огородную показалось мне любопытным, и мы порассуждали на эту тему еще немного.

— Вот так-то, парень, — заключил дед Андрей. — Ты там что-то пишешь, говорят? Пиши… Да разберись-ка до конца: вот, скажем, я смирный человек, а как разозлят…

— Бузотер, — подсказала бабка Оля.

— Я три войны провоевал, и не сказать, чтоб плохо. Русский человек терпелив, но если разозлить — ого! Надо по правде жить, только по правде…

Все купленное в магазине Леонид Васильевич сложил в сарае кое-как: уж очень здесь захламлено… А хотелось разместить инструменты так, чтоб радовался глаз; эх, сделать бы верстачок. Да поработать рубаночком, чтоб стружки накопилось, золотой, пахучей!

Он принялся вытирать бумагой смазанные автолом садовые ножницы, да вспомнил: «Клещи забыл купить!» — и в тот же момент резкая, как удар током, боль из пальца в локоть пронзила его и отдалась в плече: ножницы оказались как бритва.

— А-а черт! — ругнулся Леонид Васильевич, увидев кровь. — Нина! — крикнул он. — Спроси у матери йоду. И бинт принеси!

— Чево ты? — всполошилась мать у крыльца.

— Да пустяки… палец порезал.

— Ну вот, — рассердилась она. — Тенято некошлое!.. Вечно у него что-нибудь!..

Йоду у нее, конечно, не оказалось и бинта тоже: она постучала в окошко квартирантке:

— Лиля! А Лиля! Нет ли у тебя йоду?

Кровь капала из зажатого пальца обильно, однако боль уже отошла, осталось только жжение.

Явилась Лиля, молодая женщина, беленькая, чистенькая, спокойная; и мать с Ниной подошли — все столпились возле него. Лиля сноровисто забинтовала ему палец — ей это дело привычное.

Странно, она была похожа на Таю, хотя и ростом выше, и фигурой крупнее… Может, и непохожа, просто показалось ему.

— Присохнет, — нетерпеливо сказал Леонид Васильевич. — Спасибо, Лиля.

Что-то прозвучало в его голосе, какая-то нота — может быть, даже нежность, — отчего медсестра глянула на него как будто смутившись.

Вот и в именах что-то похожее… Может, потому, что оба имени довольно редкие?

— И чего ты такой раздепаистой? — ругалась между тем мать — должно быть, сострадая ему. — Угораздило же, прости господи!

— Да ладно… Заживет.

Лиля, отступив, посмотрела на них почему-то с улыбкой и ушла.

— Вишь, как у тебя: медицина прямо на дому, — заметил Леонид Васильевич матери.

— Да не скажешь зря, я уж и то: как чуть что заболело, так к Лиле: нет ли, мол, какой таблетки. А она безотказная, что ни попросишь, все сделает. Неплохая, чего говорить, услужливая…

Последнее слово немного покоробило его, и он оглянулся на ушедшую Лилю: обидно ведь ей будет о себе такое услышать.

— Услужливая, — повторила мать с удовольствием. — То и дело: бабушка, не надо ли чего? В Москву поедет — и колбаски привезет мне, и маслица сливочного. А то еще перед праздником у них на работе наборы дают, так она и мне возьмет. Тут перед Первым-то маем принесла мне и того и сего помаленьку. Ну вот, говорю, Лиля, ты мне и праздник сделала.

Столь жалостливое было в ее рассказе, что Леонид Васильевич страдающе нахмурился. Виноватым себя почувствовал: сам не мог, так послать надо было Севку или Славку с гостинцами для бабушки! Не догадались. А тут, вишь, старушка в каком униженном состоянии: чуть не милостыню у Лили берет.

— У тебя ведь и прежние хорошие квартиранты были, верно?

— Да не пожалуюсь: все помогали. Саша жил, так вон плиты привез, что дорожка-то к крыльцу выложена. И посейчас ходит — здоровается. А до него Сапожниковы муж и жена — и дров, бывало, попилют, и огород покопают.