Полнолуние - [33]

Заплакала девочка. Лида подхватила ее на руки и заходила по комнате, прижимая к груди и успокаивая. Хозяйка отобрала внучку:

— Иди. Я ее поберегу.

Лида с неохотой сунула босые ноги в валенки, позволила надеть на себя тулуп. Во дворе Сайкин пустился бегом, увлекая Лиду к пустой хате садовника.

Беженок в ней уже не было: то ли попрятались от солдат, то ли ушли от беды подальше в соседний отшибный хутор Веселый. Комнаты настыли, и Сайкин подсадил Лиду на русскую печь: она была еще теплой. Осмотрел углы — ни соломы, ни кизяков. В шинели, наспех надетой на нижнюю рубашку, было зябко. Сайкин походил по комнатам, помахал руками и тоже полез на печку.

— Куда ты? Не смей сюда! — крикнула Лида.

— Холодно… Да ты не бойся, не трону.

Сайкин был в нерешительности, вспомнил довоенное время, безуспешные ухаживания за синеглазой девчонкой, ее строптивость, и лицо загорелось, руки вцепились в припечек. Но духу не хватило: на душе было тревожно, не до этого. Доносился отдаленный грохот повозок. Со вчерашнего дня через хутор шли и ехали отступающие войска. Стоял беспрерывный гул, как в горном ущелье с бурной речкой. Стукнула автоматная очередь, послышался захлебывающийся визг. Лида побледнела и посмотрела на окна.

— Солдаты свинью прикончили, — сказал Сайкин, зябко поеживаясь. — Драпают, только пятки сверкают. Не сегодня-завтра наши придут. А дядя в полицаи меня прочил. Теперь самому сматываться. Лидусь, слышишь? Как наши придут, ты замолви за меня слово. А то знаешь, какое время: почему да как попал в хутор? А мы и до передовой не дошли, полк разбомбили. Сколько пришлось пережить — страшно вспомнить. И в партизанах был, и в концлагере.

Лида молчала.

— Увидишь Василя, так расскажи, как я тебя от насильников укрывал… Жив ли он? Писал с фронта?

— Не-ет.

— Э, да по нем, видно, пора панихиду служить. На передовой больше недели не пробегаешь. Бьют солдат как мух.

Недалеко, в чьем-то дворе, загомонили люди, загрохотала выезжающая на улицу повозка, стук ее колес, постепенно удаляясь, слился с общим гулом двигающихся по дороге войск.

Сайкин поежился от холода, покосился на печь:

— Пойду в сарай, может, найду какую-нибудь дровеняку.

Он вернулся с охапкой хвороста, затрещал им, ломая и засовывая в печку. Комната озарилась розовым светом, отблеск пламени заиграл на лице Сайкина. Он потер ладони и подмигнул Лиде:

— А помнишь царский теремок? Сейчас бы не отказалась от жареных голубей? Я, кажись, десяток слопал бы в один присест!

Лида все отмалчивалась.

— Уснула? Или от страха язык отняло? — Сайкин полез на печь.

— Не смей сюда! — тотчас крикнула Лида.

— «Не смей, не смей». Заладила… — Сайкина вдруг взяло зло. Чем строже была Лида, тем сильнее он распалялся. Снова, как много лет назад в шалаше, завязалась борьба. Лида отбивалась ногами и руками, кусалась, царапалась, но Сайкин знал: теперь верх за ним.

— Пусти!

— А драться будешь?

— Буду.

— Тогда не пущу.

— Василь вернется, горе тебе будет, Филипп.

— Жди своего Василя.

— Все равно от меня ничего не получишь. Пусти!

— Да я пущу. Разве я не хочу по-хорошему? Только ты ведь…

В ушах Сайкина зазвенело от оплеухи.

— Ну стерва! Намучился, настрадался я из-за тебя, всю жизнь буду помнить… Чему бывать, тому не миновать! Сделаю над тобой, что захочу, свидетелей нет.

Совсем близко заскрипел снег, в замерзших окнах мелькнули тени. Сайкин притих, слез с печи, нащупал в углу топор.

— Тут они должны быть! — послышался мужской голос, и по крыльцу вразнобой застучали сапоги.

* * *

Парфен Иосифович, понурив голову вел солдат к кумовой хате. Вот и калитка.

— Здесь? — спросил унтер-офицер.

— Не-ет. Дальше.

Словно кто-то толкнул в спину Парфена Иосифовича, он даже споткнулся. Не мог кум привести врага в хату кума, и шел, опустив голову, сам не зная куда. Сзади наседали на пятки солдатские сапоги, будто плелась костлявая смерть с косой. «Лучше лишиться жизни, чем сделать такое позорное дело», — думал Парфен Иосифович уже без страха.

— Эй, куда идешь? Где твой кум?

— Тут.

Парфен Иосифович остановился перед ошарпанной хатой и никак не мог сообразить, чья она.

— Стучи!

Он затарабанил в окно. Послышался скрип комнатной двери, бабий вздох, и тут только Парфен Иосифович догадался, к кому попал.

— Семеновна! Это я, Чоп Парфен Иосифович.

— Какой тебя леший носит по ночам, — заворчала. Семеновна, но коридорную дверь не открыла. — Что тебе нужно?

— Солдаты тут со мной. Заставили девушку искать. Может, ты их примешь, а?

— Проваливай отсюда, дурак старый! Тьфу! Не стыдно тебе такими делами заниматься?

— Прими… Слышь, Семеновна!

Загремел засов, высунулась голова, перепачканная сажей, вся в пуху.

— На что ты толкаешь меня, пожилую женщину? Побойся хоть бога, старый дурак. Нету на тебя управы! — Семеновна нарочито перекривилась и стала еще безобразней.

Солдаты засмеялись. Унтер-офицер сплюнул. Тетка Семеновна хлопнула дверью, задвинула засов.

— Это твой кум?

Глаза унтера так сверкнули белками, что Парфен Иосифович чуть не лишился чувств.

— Ошибся. Я сейчас… сейчас… — Он вспомнил, что неподалеку, в хате садовника, жили две эвакуированные женщины. «Не хуторские, не узнают меня, — мелькнуло в голове. — Да и что с ними станется? Ведь немцы их не повесят». Парфен Иосифович даже приободрился и зашагал к белеющей в низине одинокой хате. Он взбежал на крыльцо и остановился перед дверью. Из комнаты доносился разговор. Ага, дома!