Полковник - [5]

Тридцать шесть тысяч огней увидел ты в серебряных широких плошках. Уходящих вдаль по коридору. Звенят тихонько-мелодично они. Не тонкие стаканы с оранжевым киселем на подносе они — огни — звенели в прозрачных драгоценных плошках. С одним в руках остановилась, спросила что-то полная няня. Что-то, наверное, тебя спросила.

— А? Что? — встряхнул ты головой.

— Черного хлебушка, говорю, кусочек положить?

И странно и даже испуганно глядит добрая женщина с золотистой плетеной хлебницей в руках. Глядит, как ты осторожно хлеб берешь, сосредоточенно рассматриваешь, словно и не знаком. Так же сосредоточенно рассматриваешь коридор, куда вынесены уже некоторые койки. Внимательно Иван Федорович с куском хлеба в руке рассматривает коридор, обитателей коридора, которые, понимая, что это уже край, изо всех сил цепляются иссохшими мышиными лапками за металлические перекладины над койками. На краю люди превращаются в безобразных летучих мышей. Но в каждом, в каждом — Иван Федорович ясно видит — горит в серебряном прозрачном сосуде драгоценный огонь. Тридцать шесть тысяч огней увидел он сразу.

С одним огнем подошла рыжая медсестра Галочка:

— К вам, Иван Федорович… посетитель…

Из-за ее головы, как из рыжего тумана, выплыло смугловатое правильное лицо, большие серые глаза, недоумение.

— Можно? — И тонкие холодные пальчики со вздохом протягивает. — Тамара Сергеевна — старший ординатор. — Хотела улыбнуться, не получилось, и еще раз шумно вздохнула.

Иван Федорович насупленно усмехался:

— Ну и о чем же мы с вами, дорогая Тамара Сергеевна, будем беседовать? История моей болезни, так сказать… общеизвестна…

— Ах, да что вы! — Тамара Сергеевна вспыхнула, побледнела, отмахнулась, потом, покачивая хорошенькой головкой, нервно рассмеялась. — Нет, нет, — сквозь переливчатый смех говорила она, — вы не подумайте ничего такого… зачем же… мы можем просто поговорить о чем угодно… если, конечно, вам не трудно… — Мимо них проехал мальчик на коляске с большими велосипедными колесами, грусть в его больших глазах никуда не могла спрятаться, пронесли утку, рыжая Галочка у своего столика считала градусники и все пыталась наморщить лобик.

— Ну что ж, — сказал Иван Федорович, — тогда пойдемте в палату, что ли… здесь, в коридоре, как-то не очень, а?

— Да… — слегка пошатнулась Тамара Сергеевна. — А впрочем, как вам угодно, — торопливо добавила она.

II

Игорь Серафимович, уже вторую неделю исполняющий обязанности директора недавно созданного Центра Науки, еще раз прокрутил видеозапись этого эпизода и, глядя вслед скрывшейся в палате паре, с досадой подумал: «Надо обязательно и в палате установить наблюдение, потом хлопот с этой энергичной бабенкой не оберешься… Интересно: о чем они там?»

А там, входя в палату, Иван Федорович, полуоборачиваясь, спрашивал:

— Ну, так в чем же дело, Тамара Сергеевна?

— Да дело все в том, — отвечала она, глаз с него не спуская, продолжая нервно посмеиваться, — дело в том, что я вас люблю…

Года два тому назад, истерзанная душевной мукой, забрела она в безлюдный парк. На скамейке, недалеко от входа, сидел мужчина. Шляпа лежала рядом, и большие залысины блестели от дождя. Эти блестящие залысины, этот глубокий вздох, который он сделал, почти незаметный, когда она проходила мимо, — все это свидетельствовало не столько о внутренней силе, сколько о спокойствии, даже величественности мысли. Мысль была несомненно его богом. И это было и страшно (в тогдашнем положении Тамары Сергеевны), и невыносимо притягательно. С трудом она заставила себя покинуть парк, но странный образ унесла с собой и с тех пор не расставалась с ним.

Жизнь после стольких лет существования возле больного мужа, возле погасшего давно его сознания вдруг всколыхнулась в ней неожиданной страстью к этому случайному, в парке встреченному человеку — хмурому, асимметричному. Она помнила скорбные складки по углам крепко сжатого рта, руку, на которую он опирался, другую — до половины засунутую в карман, хмурый взгляд — снизу, от земли, отчего острые, темные зрачки его плавали, полузатопленные желтоватым, восковым отсветом белков, — и дождевые, скатывающиеся по лицу капли. Этот человек так нужен был ей, нужен не столько силой, сколько беззащитностью перед собственною силой, которою был наделен несомненно… И она все разжигала, разжигала в себе это далекое, вполне безопасное чувство… к человеку, которого никогда-никогда ведь больше не встретит в своей жизни…

— И вот встретила, — закончив, умолкла она, не глядя на Ивана Федоровича. — Что же делать теперь?

— Да, да, — начиная волноваться, как эхо за ней повторил Иван Федорович, — что теперь делать?

Игорь Серафимович еще раз вернул видеозапись: коридор, Иван Федорович, Тамара Сергеевна.

— Что же, тогда пойдемте в палату, что ли…

— Да… а впрочем, как вам угодно…

И он опять уперся в закрывшуюся за ними дверь, ах! — как хотелось бы ему сейчас туда. «Надо, надо обязательно подключить и палату, а то потом хлопот не оберешься с этой… изюминкой… лет тридцать… с небольшим. Надо в дело заглянуть».

Недовольно пощелкав пальцами, он достал записную книжечку и на букву «Н» записал — Наутина Тамара Сергеевна, против фамилии поставил: «??++» — условные, одному ему известные обозначения. И надолго задумался. Посторонние линии, стягивающиеся к предстоящему Эксперименту, требовали, во-первых, срочной обработки на ЭВМ. Во-вторых, и это главное, необходимо было как можно строже оберегать собственную логику, то есть логику собственного естественного поведения в этом неотвратимо надвигающемся событии — Большом Эксперименте. Поэтому придется подумать об этой Тамаре Сергеевне. Крепко подумать.