Полковник - [3]

Такой наполненной казалась раньше окружающая реальность. А вот стоило ей однажды пошатнуться, и не смогла больше прийти в себя. Сдвинулись контуры, исказились перспективы, усталость сочилась по всем швам. Как будто переставляли декорации после спектакля — легко передвигали их два алкоголика. Оттенок декоративности все креп, призрачность набирала градус. Да и Иван Федорович, словно на что-то обидевшись, полуотвернулся. Уже нет-нет да и посматривал искоса туда, где мерцало, перехватывало душу глубокое, как черный омут, оно. И затихают у него за спиной, у костра, и смех, и разговоры… уже и тепло не доходит, последний отблеск затерялся среди деревьев, похожих на силуэты. Все большей тоской охвачен Иван Федорович по тому костру…

Живой, горячий, неразумный, порой наказывающий сам себя. Продолжает ошибаться, продолжает лезть на ледяную стенку, разбивать нос. Бесшабашно-трепетный, яркий костер среди вечной ночи. Не затушить его никаким потопом.

Костер, костер, какая сила

В твоем немеркнущем лице,

Здесь нет раздумий о начале,

Здесь нет печали о конце…

Низко стелется в ветер, в бурю, словно разбег берет. Зато когда тихо — до самого неба тогда. И согреет, словно мать, если озяб, устал. Но только возомни себя спасителем-христом, сожжет ведь. Как будто и впрямь не хочет знать никаких человеческих путей-спасений. А хочет просто радостно и трепетно гореть. Подчеркивать, оттенять своею животрепещущей яркостью и жаром тот вечный мрак и холод, что сразу за ним. А больше — ничего.

Но отчего ж дрожишь ты так, Иван Федорович? Разве ж все непонятное — обязательно ужасно? Разве ж раньше среди дружеской беседы на рыбалке у костра не вставал ты вдруг, изумленный внезапным желанием, разве не шел ты куда глаза глядят, послушный неясному зову? Только чтобы остаться одному, послушать шорохи ночные. Эти непонятные ночные звуки. Затаиться, словно и впрямь подслушиваешь чье-то возвышающее душу молчание. И внезапно почувствовать сладкий укол в самое сердце — горчащую связь, родство твоей души и всего этого молчаливо мерцающего мириадами блесток снежного наста, медленно раскачивающего своим дыханием верхушки деревьев над тобой, изливающего неправдоподобную искренность и сочувствие.

Но все эти умилительные свидания кончались тем, что возвращался ты к костру, от которого лишь на минуту отходил. Расталкивал, занимал свое место. Тогда все было не так, как сейчас. Таинственные шорохи Вселенной — эти странные звуки были полны очарования именно потому, что тебе и не надо было их понимать. В этом не было необходимости. Это все было от тебя так далеко, как, скажем, лев… в клетке. Посмотришь, послушаешь нестрашное рычание и вернешься к телевизору. Теперь же ты словно вошел к нему в клетку, и от того, как ты поймешь его, а он тебя, зависит: будешь ты или тебя не будет вообще. Сначала ты дрожишь, не воспринимаешь реально случившегося, все кажется тебе кошмарным сном, когда… ночной необъяснимый звук… потом еще один… еще… явственнее… две двери — два входа, много окон… со всех сторон — открыт — закрыт — открыт… закрыт… открыт… тупая боль в животе, чуть отвлекает, просто досадная помеха… но шорох… шорох… скрип половиц… уже шаги… вянут руки, вянет тело, вянет мысль… Мысль — то в жар — бежать, кричать, спастись… через форточку… не успеть… И вот подходят… медленно… спокойно… неотвратимо, неотразимо, невозвратимо… Ах, если б мимо! Не закричать, и не забиться, и не обнять, и не проститься… ах, если б мимо! Но нет — к тебе… Покорно ждешь…

Так и тут (со львом в клетке): сперва готов ты броситься на толстые железные прутья. Грызть, ломать их… А может, лучше лечь, глаза закрыть и будь что будет… Тук, тук, тук — отсчитывает маятник, ночные шорохи и мысль, блуждающая среди них, как в лабиринте, — всё двери, двери, а что за ними? Ночная ли роса и соловьи или опять дерутся два больших кота? Всё двери, но ни одна из них не ведет к выходу из лабиринта, а время уходит, шуршит не спеша. Так улетают разноцветные шары — навсегда. И вместо них поселяется в нашем сердце пустота.

Пространство же не терпит пустоты и заполняет ее единственной своей опорой — спокойствием непроходящего.

Да, тебе придется какое-то время находиться здесь. Пока не позовут туда, за последнюю дверь, перед которой стоишь. А пока ты стоишь в прихожей, в предбаннике, в приемной. И словно ждешь сигнала выйти из подводной лодки в океан. И жутковато, и уже тянет: «Скорее уж, что ли». И даже чудится существующая какая-то, заранее предусмотренная церемония, ритуал перехода. А пока дано время подготовиться, осмотреться в приемной. Вроде бы от этого будет зависеть то, что ждет тебя там.

И ты начинаешь озираться жадно, страстно, пытаясь по тому, что тебя окружает здесь в последний раз, составить, может быть, представление о законном хозяине, какое-то настроение почувствовать — как же все-таки вести себя при встрече.

Еще пока в отсутствие самого́ ты все спокойнее расхаживаешь по приемной, осваиваешься, прислушиваешься к отдаленным звукам часов, циферблат которых не круг, а… ш-ш-ш… шорох… это первый пока, еще есть время. Рассматриваешь вещи. На них жутковато-обычный облик, словно бы давно знакомые предметы, принадлежащие тебе, причастны тебе, а ты причастен им. Скажем, низкая луна в конце аллеи парка. Но ты вдруг ощущаешь, что причастны они тебе лишь формой, обликом — своим отличием от других обликов. Круглая, крупная, запорошенная снегом — вот и всё, чем принадлежит тебе (и всегда принадлежала) луна. Сейчас ты напрягаешься, хочешь вникнуть не в это — облик луны, висящей низко в конце аллеи. Ты страстно хочешь ухватить, подсечь совсем не облик — глина, глина, первородность! — подсечь то, чем мыслится сама твоя мысль о луне. Откуда она — энергия мысли? Что это? Причина или сгусток причин — создатель всего сущего! А вместо этого — холостой выстрел — всего лишь банальная метафора: луна похожа на засыпанного снегом немного сонного ночного сторожа, немного пьяницу, философа немного, — скучно.