Полковник - [44]

По-видимому, все странности Зинки-аптекарши объяснялись тем, что отца она не знала никогда, только мать.

* * *

После конференции мэнээс Скачков решил навестить старшего инженера Бушинского. После того как шеф в последнее время весьма энергично подводил Бушика к статье о несоответствии своим служебным обязанностям и вот наконец подвел-таки к заявлению по собственному желанию, положение между ним и мэнээсом уравнялось и можно было посетить его теперь на равных. Больше того, имея за пазухой твердую синюху (а там, чем черт не шутит, может, и зеленку!), мэнээс Скачков чувствовал себя, неторопливо подходя к дому ученых, где жил Бушик с папой, так же солидно, как выглядел и этот заветный дом ученых. А дом был солиден — с массивными колоннадами, с атлантами, поддерживающими черепичную крышу.

По-видимому, перемену в Скачкове Бушик-младший сразу заметил, ибо, смутившись, назвал даже раза два на «вы». Он как-то торопливо раздел гостя и почти за руку провел в свою комнату, которую называл несколько игриво светелкой. В комнате тоже (в первые минуты, по крайней мере) не знал, что делать, что говорить. Показал на гобелен на стене и сказал:

— Настоящий — французский. — Вспомнив, что не предложил гостю тапочки, засуетился: — Ты какой размер носишь? — Принес. Скачков надел — удобно, мягко. И Бушик, заметив это, несколько успокоился, раскрепостился как-то. — Хочешь порнографию посмотреть? — на дверь оглянувшись, спросил. — Пока домработница готовит нам обед? Она у нас уже двадцать пять лет, — небрежно добавил и, встав на стул, достал с гардероба большие атласные карты. Женщины с обнаженной грудью, в основном почему-то все некрасивые.

— Откуда? — разочарованно спросил мэнээс Скачков.

— Из Гонконга, пятьдесят рублей… Кому бы загнать? Ты знаешь, там, за столом, отцу не проговорись, что я заявление уже…

— Да ладно, чего там, — успокоил мэнээс Скачков, — не маленький.

Повеселевший Бушик стал крутить транзисторный приемник.

— В это время никогда ничего путного не найдешь. Япония!

— Сколько стоит? — вяло спросил Скачков.

— Мне встал в сто шестьдесят… Кому б загнать, хотя бы за стольник?

Позвали к столу. Покидая комнату, мэнээс Скачков, вздохнув, еще раз окинул ее взглядом — низкая широкая кушетка, покрытая пестрым одеялом, гобелен французский, приемник японский, круглый стол, где в одну кучу свалены порнография, книги по искусству, иконы, «Капитал» Маркса… И вместе с завистью было на этот раз что-то, отчего радостно забилось сердце само собой. Ну как же, ведь по-хозяйски уже приглядывался мэнээс Скачков к этой высокой сфере, вникал, себя уже примерял к такой же вот комнате, которую обязательно будет называть светелкой, и на столе у него вот так же все будет свалено с классической небрежностью — «Капитал», иконки, порнография… Было отчего забиться бедному мэнээсовскому сердцу.

Когда уселись за богато сервированный стол, вышел к ним сам папа Буш. Пузатый, брюки на помочах, с флюсом, уселся и грубовато спросил сына:

— Чего гостю не наливаешь?

— Да я, да мы… — замямлил Бушик-младший, в то же время как-то успевая взглядывать горделиво и на гостя, мол, вон какой пахан у меня — в чинах немалых, а ведь совсем простяк!

— Дарья! — гаркнул папа Буш и тут же схватился за щеку. — Где ты там, черт возьми, неси скорее! — И, взглянув на гостя, добавил: — Двадцать пять лет уже у нас… старуха…

Выпили втроем по рюмке коньяка, настоянного на каких-то вкусных травках. Папа Буш облизнулся и сказал:

— Она у нас молодец, двадцать пять лет уже живет с нами… как своя.

Выпили еще по одной. Папа Буш сказал Скачкову:

— А я тебя, малый, где-то видел.

— Вполне может быть, — с поспешной улыбкой тут же согласился мэнээс Скачков, — я ведь бываю по институтским делам у вас. Ну, не у вас, разумеется, лично, — потупившись, поправился он, — у ваших замов и помов, так что…

— Ну ладно, — тяжеловато поглядев некоторое время в упор на мэнээса, грубовато сказал папа Буш, — пойду-ка прилягу… Зуб, чтоб ему на том свете ни дна ни покрышки! — Косолапо раздвинув с шумом массивные стулья, он встал, вылил остатки коньяка в чашку, плеснул в широко раскрытый рот, пополоскал там, побулькал и без всякого выражения проглотил.

— Видал? — как только стихли папины шаги, оживившись, сказал Бушик-младший.

— Чего это он такой?

— Здравствуйте! ВАК разгоняют, значит, конец синюхе, а тут еще и флюс этот.

— Да-а… дела-делишки… — о своем думая, произнес мэнээс Скачков и поднялся. — Ну, пойду и я, что ли… в родные… извиняюсь, к родным пенатам.

Бушик, нервно позевывая, торопливо подавал в коридоре ему шляпу, шарф, калоши… Мэнээса Скачкова никто даже для видимости не пытался удерживать. Но настроение от этого ничуть не упало. «А что, — думал он, мурлыкая песенку в лифте, — рубль на обед сэкономил, коньяк допит, чего ж еще-то… жаль, конечно, что папа Буш из-за этого флюса мало раскололся, ну, ничего, мэнээс Скачков еще как-нибудь к ним зайдет…»

После пробежавшего по земле дождя, после двух рюмок вкусного коньяка воздух в парке показался мэнээсу Скачкову нежно-сиреневым, слегка дымчатым, а птица, в глубине неслышно взмахнувшая крыльями, радостно поразила размерами — отголоском докатилось бледноватое детское счастье. И сразу вспомнилось, что его рождения никто не хотел. Как всякая пьющая, семья была безалаберна. Дети, в основном девчонки, рождались как-то всё незапланированно и все незаметно как-то рассасывались: кто в Дом малютки, кто в детдом, по каким-то теткам, бабкам. И что удивительно, почти все, как тот репей, за что-то цеплялись, наперекор всему выживали. Но особенно не хотели его — последнего. Сил у матери уже не было, но вот — понесла зачем-то, за пьянками все сроки пропустила, с проклятием рожала. Ну а самое-то главное, коль рожать пришлось, по крайней мере, на девчонку рассчитывала, что постоянно рождались до этого. И тогда можно было пропить спокойно столярную мастерскую, которую оставил умерший как раз накануне его родной папаша. Ну а коль родился сын, то и побоялись пойти против отцовского завещания — столярку не тронули. Только уж слишком громко проклинали его, народившегося, никому не нужного. Да еще теперь и столярку никак не пропить! Короче, одни убытки… да-а… не дай бог никому такого детства… И все же в березово-дымчатых сумерках парка отголосок детского счастья посетил мэнээса. Да не счастья, конечно, какое там счастье в его-то детстве, смешно. Но отголосок веры в счастье, которая наверняка была тогда, а иначе б и не выжил.