Полковник - [43]

И вот проник, исполнил собственное предопределение и теперь, подобно осьминогу, оставившему потомство, стал неудержимо стареть, стремительно приближаясь к концу. Стал старым жителем старого мира сего и… поразился. Чему? Помнится, много лет тому назад, в кустах притаившись, увидел выходящую из моря средних лет женщину. И вот так же поразился. Как прекрасна, как безобразна была она! И все-таки больше прекрасна!

Потом это все надолго исчезло, была Мария, была война, в которой уцелел. Уцелел, чтоб стать ученым, и стал ученым, и сделал главное свое дело. А теперь пошел стремительно на убыль. И словно снова из-за кустов украдкою увидел, как все вокруг прекрасно и безобразно. И все-таки больше прекрасно, чем безобразно. Только вот Марию теперь зачем-то хотелось страстно мять, тискать, бить, ломать… может быть, и совсем убить… или нет — лучше презрением, ядом слов, капканами логических построений истязать и мучить. О-о-о! — как сжимаются кулаки и губы синеют у Ивана Федоровича. Он вглядывается в зеркало, этот белесый взгляд его пугает — и он отшатывается. Он вспоминает все то хорошее, что получал долгие годы от Марии. Да-да, он очень многим ей обязан: рубашки, воротнички, вовремя завтрак, оберегание покоя, да-да… что-то такое дополнительное, вечно присутствующее, успокаивающее постоянно давала Мария.

Но сейчас это как бы выделилось из Марии, сейчас она как бы осталась без всего этого. Это все как бы сейчас стало или могло стать милой, самоотверженной Тамарой Сергеевной, такой доброй, такой славной. А Мария осталась как бы голой совсем, с одним голым вопросом: «Будешь ли ты, Мария, верна мужу своему Ивану во веки веков?» — «Буду…» И сразу голое тело покрывается пятнами падали, хочется бросить его оземь, топтать ногами и самому рыдать и выть от боли и надругательства. Но есть, есть кроме логики и другой закон жизни, прав мудрый Жером Лежен — доброта, пришедшая к нам из дали веков, неизъяснимое чувство, до сих пор объединяющее всех живущих… Иван Федорович медленно выдохнул и потер виски, надо остановиться, иначе страшно. Он пощупал лицо, холодные, натянувшиеся, как у вурдалака, губы, — страшно. Страшно и жестоко не пускать теперь ее в больницу. Пусть приходит. Чего уж тут? Теперь уж все равно.

* * *

Зинка-аптекарша стояла посреди комнаты и сладко потягивалась после сна. Стирки — полная ванна, уборки на целый день, соседка дрожжей принесла, надо б бражку мужику поставить. Через плечо глянула на постель, где похрапывал кудрявый Лелька. За сахаром в магазин надо, тараканы развелись, морилкой надо б по всем углам-щелкам пройтись. Она глянула на свое житье-бытье, вообще ремонтик бы не помешал, свежевыструганные плинтуса, что прибил Лелька, теперь выделялись укоризненным обновлением. Зинка посмотрела снова на Лельку и с трудом подавила желание опять нырнуть под одеяло, обнять, прижаться, ощутить в руках сильное мужское тело, гладить, обнимать его, сжимая все сильнее и сильнее, аж до боли чтоб… Она стояла босая, разморенная, зевала, потягивалась, совсем не ощущая на горячем теле шелковую рубашку, подбородком плечо почесывая, видела затылок Лельки и всякий раз испытывала неистребимую нежность к этому человеку.

Пыльный солнечный столб наискосок из окна накрыл всю Зинку как колпаком, и на какой-то момент она потерялась, перевернулась, как песочные часы. Как песочные часы, опять, в который раз уже, начала отсчитывать свое время заново.

В школе класса со второго ей мальчики уже нравились, тянуло к ним, пряталась, подглядывала — как странно они устроены! Вон и Лелька так странно спит без подушки! Класса с пятого уже дома не ночевала иногда Зинка. Разность полюсов непереносимым напряжением в себе все больше ощущала и уже ничего, не могла с собой поделать. А в шестом классе совсем ушла из дома, уже не мальчики — парни притягивали непреодолимо. В детской комнате милиции прописалась надолго. Уже и первого ребенка в Дом малютки забрали у нее, и в специальную школу ее поместили. На юг сбежала, на все лето, уже мужчины нравиться стали — да и то ведь правда: в семнадцать лет уже многоопытной женщиной себя чувствовала. Сыплется неслышно песок в часах… Потом поняла, что дети не для нее. Для нее — мужчины. Которые, в сущности-то, те же дети. Взять хотя бы и Скачкова. Скудный, конечно, человек, а и его жалко, поседел, а ведь ему ж еще нос платочком вытирать надо. Да и этот, что спит сейчас в ее постели — снова с улыбкой оглянулась, — ведь только с виду такой большой да кудрявый-бородатый, а ведь в душе-то дитя дитем, за ним глаз да глаз нужен, как бы чего не натворил.

«Ах, сколько ж их прошло через меня! — думала Зинка. — Сколько ж искр возникло от сближения со мною! Стар и млад со мной мужчиной себя чувствовал. Уж каких юнцов от прыщеватого невроза излечивала! Уж каких старцев с того света возвращала! Вот что такое любовь Зинки-аптекарши! Хорошо ли, плохо ли, — думала Зинка, — но искорки мои в делах больших и малых по всему свету разошлись».

Конечно, между Скачковым и Лелькой дистанция огромная. И по физическим данным, и по душевным. Но Зинка и не собиралась их сравнивать. Ей казалось это смешным, кощунственным даже. Это было все равно как если б Прекрасная Природа по своим дорожкам-тропинкам разрешила б гулять одним только таким же красивым людям, как и сама. И Зинка опять глянула на своего Лельку, но непонятная мысль из нежного лицезрения Лелькиного затылка пробуждалась уже в Зинке, мысль чересчур сложная, тревожная. Да и холодновато было уже босым ногам на полу, солнечное пятно покинуло Зинку, на обои перебралось, осветив их старость, невзрачность, грязноту и тем опять укорив ее словно бы: «Эх, и обои сменить бы!» Но, со вздохом вновь на спящего оглянувшись, все дела отложила Зинка, на кухню пошла — хотя б яичницу-то надо мужику сообразить! Заслужил.