Полковник - [46]

— Ты прямо в точку, как всегда!

— Не перебивай, прошу тебя, Мария. Да, да, не перебивай, я сразу увидел… еще тогда, в поезде… что вы поженитесь, два таких необыкновенных человека, встретившись, уж не расстанутся — это судьба, рок даже. А так оно и оказалось, моя теория безошибочно сработала. И, встретив тебя уже в образе жены Ивана, я только порадовался — все справедливо. Конечно, это была чистая случайность, что самой первой, так ослепившей меня возможностью коснуться недосягаемых сфер оказалась ты, Мария. Но что уж теперь об этом? Я даже порою думаю, будь первая моя возможность иной — прикоснуться, почувствовать себя ровней с теми, кто отмечен этим знаком своим, — все бы, возможно, у нас с тобой сложилось иначе…

— Остались бы только друзьями?

— Друзьями? Ну нет, пожалуй, друзьями б я не смог, скорее бы уехал навсегда иль как-то б стушевался в вашей жизни, но… но первою возможностью оказалась ты. Мое провидение указало на тебя. И тут меня словно бы никто и не спрашивал, как поступать. Я должен, понимаешь, должен был переступить свой порог. Чтоб снять это тоскливое постоянное напряжение от невозможности освободиться наконец, стать тем, кем я всегда и хотел быть. Ну почему я обделен, за какие такие грехи? Ведь я такой же человек как и Иван! Ну что могло остановить меня, кто?

— Я!

— Ты? Ах, да… но… как бы это получше объяснить-то, ты тут не виновата, ты просто как бы отдала мне инициативу, как… мужчине, вот и все. Тебе тут нечего себя винить. Правда, правда, меня до сих пор не покидает осадок, будто бы ты все время как-то контролировала меня, что ли, даже, может быть… м-м-м… как-то направляла, подправляла…

— Скажи уж прямо — поощряла.

— Н-ну, не совсем, но… Я вот даже и сейчас, через много-много лет, не могу сказать, кто ж из нас тогда был главный, так сказать, ведущий. Да и сейчас, если откровенно, я ведь и сейчас не смогу тебя оставить — так много ты значишь для меня, а вот ты…

— А что я?

— Не знаю. Не знаю, Мария. Я, видно, плохо в людях разбираюсь, но вот когда я вижу, как ломаются капризно твои брови, когда ты злишься, когда две складки опускаются по бокам рта, губы сжимаются, а сама ты становишься какая-то чужая, сытая, что ли… все тут может померещиться, даже самое плохое.

— Ну, спасибо…

— Да нет, ты не принимай близко, это ж все в порядке бреда, так сказать, попытка в самом себе разобраться, выяснить наконец, что ты есть сам и где же твой предел, ну, дурачу ли я самого себя и людей, или лучше — не дурачат ли меня самого с этим Центром, с директорством?

— А что там? Знакомишься?

— Да начал… потихоньку. Да все это вилами на воде еще писано.

— Да что так-то?

— Не верится мне… Да, не верится ни во что. Какую-то опять я золотую середину перешагиваю, как и в тот раз… с тобой… Казалось, уж счастливее меня после никого на свете не будет. И что ж, переступив самого себя, убив что-то в себе самом, святое, может быть, я из одного напряжения сразу же попал в другое, из одного несвободного состояния в другом очутился, более еще несвободном. Я словно, сидя по пояс в трясине, сделал неверное резкое движение и погрузился еще глубже, по грудь, по горло… Ты помнишь, конечно, как, после того что произошло, уж было трудно нам втроем оставаться в комнате. Легкое возбуждение, казалось, отныне владело всеми троими, стоило нам тогда собраться вместе. Это как перед грозой, в атмосфере присутствуют неуловимые ионы, возбуждая нас, так и тут. Особенно заметно было, когда вдруг иссякал общий разговор — сразу же кто-то торопился начать новый, не дать создаться тишине между нами, слова создавали дымовую завесу, помнишь?

— Ну… наверное… так и было, а впрочем…

— Было. Было. И ты знаешь — после таких вечеров было мне как-то особенно умиротворенно возвращаться домой, я думал: «Ну вот и еще день прошел, и все, слава богу, спокойно, все как и раньше». И еще мне казалось, что Иван бессознательно, от нас заразившись, испытывает то же самое неуловимое напряжение, реально ничего, конечно, не зная. Ибо, если б он знал, обязательно б себя хоть чем-то да выдал. Умом-то я все это прекрасно понимал, но душевно весь содрогался от его преувеличенной радости при моем появлении, мне даже казалось, после того, что случилось, его радость была с каким-то оттенком ярости…

— Скорее всего, это твое самовнушение, ты ведь, Глеб, рефлексивен был, чего уж там.

— Возможно, возможно… Но, возможно, все-таки это стало у меня связываться и с чем-то конкретным — с этим его громким, переполненным нежностью к тебе, таким обычным при моем появлении: «Ма-а-ашенька, кофе, Глеб явился!»

— Уже и ревность, что ли? Ну, мужики, мужики…

— Да нет… впрочем, возможно, что-то, м-м-м… и нечто близкое. На мой взгляд, он и дела теперь откладывал свои быстрее, чем обычно, чтоб мы поскорее уселись за шахматы, а впрочем, повторяю, мне могло и казаться, я же теперь постоянно следил за ним пристально. А когда следишь, увидеть можно черт знает уж что! Конечно, я понимал все и в то же время не мог отказать себе в этом. Какое-то странное удовольствие давало это мне… превосходство, что ли… Вот брезгливая усмешечка коснулась губ его, вот взгляд остро, выжидательно кольнул в меня, его голос… Да-да… голос, я особенно за голосом следил, хотелось что-то отыскать — подчеркнутую ли браваду, растерянность ли, но нет… С каким-то даже сожалением видел я — голос прежний. Полный, громкий, ласковый… ласкающий тебя. Для него-то это было обычное, раскатистое, на всю квартиру «Ма-а-ашенька…», а для меня отныне как ласка, как тихо тебя привлечь, твои густые волосы целовать. Да, особенно меня смущал этот голос-ласка. Да и тебя, по-моему.