Полка. О главных книгах русской литературы - [150]
Реминисценции из «Демона», по большей части иронические, часто встречаются в советской и постсоветской литературе. Но лермонтовской поэме была суждена долгая жизнь и в других видах искусства. В 1875 году в Мариинском театре состоялась премьера оперы Антона Рубинштейна на либретто будущего биографа Лермонтова Павла Висковатова (в основу лёг, разумеется, лермонтовский текст). Несмотря на то что коллеги-композиторы, такие как Николай Римский-Корсаков и Модест Мусоргский, отнеслись к опере холодно, она приобрела большую популярность и до сих пор ставится в театрах. Модернистским прочтением поэмы Лермонтова стали три картины Михаила Врубеля — «Демон сидящий» (1890), «Демон летящий» (1899) и «Демон поверженный» (1901–1902) — и его же графические иллюстрации к «Демону».
Чем необычен лермонтовский Демон?
Добро и зло в поэме сплетаются в единый узел: даже Демон способен в умилении проливать слёзы. Во второй части поэмы говорится о возможном преображении падшего ангела: «И входит он, любить готовый, / С душой, открытой для добра». «Хочу я с небом примириться, / Хочу любить, хочу молиться, / Хочу я веровать добру», — произносит он, но это не в его власти: поцелуй демона несёт земной женщине смерть. Однако и это торжество зла, в свою очередь, служит исполнению Божественного промысла. Выясняется, что именно страдания Тамары (и, вероятно, её старания отвратить Демона от порока) обеспечивают ей райское блаженство — когда Демон уносит с собой душу Тамары, её спасает Господень ангел:
Михаил Врубель. Демон сидящий. 1890 год[731]
С такой структурой конфликта в дальнейшем будут иметь дело русские романисты — Толстой и Достоевский (Толстому, кстати, приписывается фраза о том, что ни он, ни Достоевский не были бы нужны, если бы «этот мальчик» — Лермонтов — остался жив).
Был ли Лермонтов похож на Демона?
Герой лирики Лермонтова прямо называет себя избранником зла («Как демон мой, я зла избранник»), но это происходит не потому, что он хочет оправдать зло, а потому, что добро бессильно. Отсюда возникает характерная для романтического мировоззрения идея «высокого зла»[732], которое происходит из того же источника, что и добро. Точнее всего об этом сказал герой незаконченного лермонтовского романа «Вадим»: «…Что такое величайшее добро и зло? — два конца незримой цепи, которые сходятся, удаляясь друг от друга». Более известная формулировка этой мысли принадлежит гётевскому Мефистофелю: «Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо».
Впрочем, Лермонтов уже в 1839 году в поэме «Сказка для детей», которую Борис Эйхенбаум называет своего рода пародией на «Демона»[733], пересматривает свои увлечения. О воспевании духа, восставшего в одиночку против мирового порядка, он здесь говорит как о пройденном этапе своей жизни:
Тем не менее «демонизм» стихов Лермонтова надолго определил его восприятие последующими читателями, став частью мифа о поэте. Разумеется, Лермонтов давал для этого все основания: скажем, в «Ауле Бастунджи» 1834 года авторское предуведомление заканчивается строфой, явно параллельной мыслям отверженного, проклятого героя: «Моей души не понял мир. Ему / Души не надо. Мрак её глубокой, / Как вечности таинственную тьму, / Ничьё живое не проникнет око». В ранних стихах Лермонтов вспоминает, что с детских лет никто не понимал его исключительной души; то же говорит о себе вполне вписывающийся в парадигму демонизма Печорин, а отождествление Печорина с его автором было общим местом критики XIX века.
Эта же готовность критики биографизировать лермонтовские произведения повлияла на восприятие «Демона». Поэт Аполлон Григорьев писал: «Лермонтов без страха и угрызений, с ледяной иронией становится на сторону тревожного, отрицательного начала в своём „Демоне“… он с ядовитым наслаждением идёт об руку с мрачным призраком, им же вызванным». В Серебряном веке фигура Лермонтова тоже прочитывается сквозь призму образов его главной поэмы. Мережковский в статье «Поэт сверхчеловечества» пишет, что Лермонтов оказался обречён на печальную участь быть среди «тех нерешительных ангелов, которые в борьбе Бога с дьяволом не примкнули ни к той, ни к другой стороне». Философ Владимир Соловьёв писал, ссылаясь на воспоминания современников Лермонтова, что «рядом с самыми симпатичными проявлениями души чувствительной и нежной обнаруживались у него резкие черты злобы, прямо демонической» (от детской жестокости к животным до взрослой жестокости к людям, в особенности к женщинам). Философ полагал, что «демоническое сладострастие не оставляло его [Лермонтова] до горького конца» и что пером поэта водил настоящий «дух нечистоты», который и заставил Лермонтова прийти к идеализации и «оправданию демонизма», в конце концов его погубивших: в поведении Лермонтова на дуэли с Мартыновым Соловьёв видел «безумный вызов высшим силам», вероятно сходный с бессильными проклятиями Демона.
