Полк прорыва - [41]

В углу засветился экран телевизора. Искрясь, подрагивает. Все замерли. Оглушает музыка песни «Вставай, страна огромная». Мелькнул портрет Верховного Главнокомандующего. Потом пошли кадры, заснятые в ЦДСА. Комкор в окружении Героев Советского Союза; Морозов — секретарь целинного райкома партии; солдат-разведчик, кавалер трех орденов Славы; экипаж танка… Полковника Огульчанского не было. И Зины тоже. Телевизор выключили, все потянулись к столам, почувствовав себя трезвыми.

— А ведь снимали и меня, гады! — пытался шутить Огульчанский.

— Вас покажут завтра! — ответил ему кто-то.

Поднялся высокий подполковник с узкими плечами и длинной шеей, встал и как-то не в тон всему металлическим, с картавинкой, голосом произнес:

— Представляюсь — подполковник Шамисов! Если помните… До некоторых из нас дошли слухи, что маршала…

— О слухах здесь говорить не будем, — остановил его Прохоров. Но подполковник не сел.

— У меня не все, Я прилетел сюда с Чукотки. Есть товарищи и из других приятных мест. Мы хотели бы, чтобы нас лично приняли маршал Хлебников и генерал Прохоров.

— Ясно, товарищ Шамисов, — кивнул Хлебников.

— Зачем сейчас об этом? — сказал полковник Огульчанский.

— Может, хотите поменяться со мной гарнизоном?

Все засмеялись, полковник Огульчанский ответил с нотками обиды:

— Я всегда служил там, куда меня посылали.

— Товарищи! Товарищи! — постучал вилкой по графину генерал Прохоров.

Маршал Хлебников сидел и спокойно все созерцал. Казалось, он наперед знал, кто и как будет вести себя, понимал — у людей нелегкая жизнь, за многие годы собрались вместе и им надо наговориться. Примет он завтра Шамисова и других, скорее всего поможет им перевестись в лучшие места, но все равно надо будет кому-то служить на Чукотке, в Кушке.

— Посторонись!

Неожиданно в зал вкатилась коляска. В ней сидел радостный человек. Одет он был строго, со вкусом: новый модный костюм, кожаный желтый галстук. Седые волосы гладко причесаны.

— Здравия желаю! Братья родные, гвардейцы-сталинградцы!

Генерал Прохоров растерянно посмотрел на гостя. Маршал торопливо встал, подошел к коляске:

— Располагайтесь вот здесь, поближе к своему бывшему начальству.

— Спасибо. Мне бы где-нибудь поскромнее. Среди ротных и взводных.

— У нас сегодня здесь не Военный совет, а дружеская встреча, — ответил Прохоров. — Извините, но я призабыл вас.

— Неужели не помните, товарищ генерал? Взгляните же на меня! Неужели не помните? Командир батальона автоматчиков гвардии капитан Неладин.

— Я так и подумал! — Прохоров осторожно обнял его, и лицо у генерала покрылось белыми пятнами. — Простите. И за то, что не узнал, и за…

Неладин склонил голову, кто-то поднес ему рюмку с коньяком, и он заплакал.

На лице маршала не шелохнулась ни одна морщинка. Только в глазах отразилось еще большее раздумье. Казалось, у него была какая-то своя тайна, вернее, тревога, которая не покидала его никогда.

Между маршалом и генералом Прохоровым сидела Зина, грустная, почти обиженная. Видимо, ей очень хотелось увидеть себя и своего мужа на голубом экране.

Шорников ждал, когда Неладин посмотрит в его сторону, но Неладин все еще никак не мог сосредоточиться, слушал то генерала Прохорова, то маршала Хлебникова, оборачивался и кивал головой тем, что были поблизости.

На стене вывешивают небольшой экран, будут показаны фронтовые документальные кадры. Когда они снимались, Шорников не знал.

Люстра медленно гасла. Громовой голос разрывал духоту табачного дыма, винных паров и запахи бутербродов: «Враг будет разбит! Победа будет за нами!»

Танки на всем ходу переваливают через окопы, лезут на колючую проволоку; шипят «катюши», швыряя через лес длиннохвостые мины; автоматчики идут во весь рост по кукурузному полю, видны только одни головы. Не головы, а каски.

В прифронтовом бору стоит командир корпуса, в меховой кожанке. Рядом с ним высокий сутуловатый полковник в очках, с орденом Ленина на кителе.

— Комиссар!

Узнают себя и многие офицеры, бывшие в то время в штабе корпуса. Им повезло: встали рядом с комкором и попали в объектив.

Атака! В пыли и дыму ползут танки, через них бьют «катюши». В ужасе бегут немцы. Плетутся в плен их колонны — офицеры впереди, смотрят нахально, будто вышли на плац помаршировать. Видно, что Сибирь их не страшит: они отвоевались, не предвидят никакой опасности. На целые километры колонны солдат.

— Сволочи! Дайте мне автомат! — закричал кто-то за спиной Шорникова. — Мало я вас, фашистов, на тот свет отправил! Мало!

В полумраке ему ответили:

— Очнись, Шамисов! Война ведь давно кончилась.

— А для меня она не кончилась! И никогда не кончится! И для детей моих, и для внуков!

Шорников знал, что родителей Шамисова каратели расстреляли еще в сорок первом году в Белоруссии.

Позади кто-то запел:

Речка движется и не движется,

Вся из лунного серебра…

Но песню не поддержали, и она погасла. А на экране продолжали греметь и извергать огонь дымящиеся стволы.

— Мне почему-то кажется, что все это было не с нами, — сказал Морозов. — Или мы родились дважды?

— Да, мы только теперь начинаем понимать, какую судьбу уготовила нам история.

— Обидно будет, если мы после этого разъедемся по домам и посчитаем, что нам уже вместе делать нечего.