Полк продолжает путь - [14]

Эти четыре дня Абатуров трудился не только над тем, чтобы подорвать вражеские силы в Грачах, но и над тем, чтобы противостоять возможному прорыву фашистов с юга на помощь осажденным.

Тайно от гитлеровцев шло строительство траншей и щелей, в специальных укрытиях устанавливались противотанковые ружья и пушки фронтом на юг.

Абатуров знал, что люди в душе не сочувствуют его плану: все это строительство словно возвращало к долгим дням обороны. Но Абатуров оставался верен себе.

Казалось, сама жизнь опровергает абатуровский план: за четыре дня фашисты не только не сделали попыток помочь своему осажденному в Грачах гарнизону, но было совершенно очевидно, что осажденный гарнизон и не ждет этой помощи. Ежедневно фашисты предпринимали попытки вырваться из окружения. И все же Абатуров по-прежнему продолжал требовать от людей своего батальона самого тщательного выполнения намеченной им обороны.

Сейчас Абатуров был похож на полевода, в последний раз проверяющего зрелость колоса с тем, чтобы его тяжелый труд был вознагражден обильным урожаем, и задавал себе один вопрос: неужели именно здесь, под Грачами, он совершит ошибку и задержит взятие Грачей, упустив мгновение, которого ждал два с половиной года? Абатуров находился в своей землянке, когда вошел Лобовиков. По озабоченному лицу заместителя Абатуров догадался, что случилось нечто необычное.

— Что, комиссар? — спросил Абатуров.

— Алексей Петрович, — взволнованно доложил Лобовиков, — немец, перебежчик из Грачей. Как прикажешь?

— Немедленно ко мне.

Лобовиков открыл дверь, и Абатуров увидел старшего сержанта Яковлева в буром от болотной грязи, обледенелом маскхалате и за ним немца в башлыке, спущенном на уши поверх солдатского кепи. Руки он держал за спиной. Лицо у него до крайности утомленное и во многих местах поцарапанное. За немцем следовал автоматчик, фамилии которого Абатуров не помнил.

— Расскажите, Яковлев, как было дело, — обратился Абатуров к сержанту.

— А, значит, так, — начал Яковлев. — Отделение было в секрете. Тишина, и никто не курит, товарищ капитан. Вдруг слышим, кто-то царапается. В общем — шорох. По слуху — пушной зверь, но понимаем, что, кроме немца, быть никого не может. Принимаю решение, так как имеется ваш приказ, чтобы «языка» взять, и совесть имею: за четверо суток ни одного живого немца, одни мертвые. Приняв решение, ползу в чащу. Но шуму не делаю. Слышу шорох и к земле прижимаюсь. Опять ползу. Опять слышу шорох. И вот он идет. Руки подняты. Руки подняты, а идет. Его лес по морде хлещет, а он мне навстречу идет, и руки подняты. Ну, я личное оружие вскинул. Он шаг сделал, остановился, и слышу его голос: «Рус, не стреляй, рус, не стреляй, я к тебе иду». Говорю шепотом: «Подходи, не буду стрелять. Только смотри, ежели что». Подошел. Командую: «Ложись!» Ложится. Командую: «Ползи до меня!». Ползет до меня. Ползу до секрета, он впереди. Ну, в секрете я его обыскал. В карманах ни соринки, товарищ капитан. А он лицо закрыл, плачет, потом говорит: «Я к тебе, рус, шел, помни это, рус». Я приказ помню — разговору с ним не веду. Ушел на КП, товарищ капитан, за себя оставил Чукалова. Хороший паренек, товарищ капитан. Вы ему младшего сержанта присвоили. Он…

— Хорошо, хорошо, Яковлев, — прервал его Абатуров. — Выражаю вам благодарность…

— Служу Советскому Союзу! — четко сказал сержант.

— Вы можете идти. И вы тоже идите, — сказал Абатуров автоматчику. Когда все вышли, он обратился к Лобовикову: — Допрашивай, я послушаю.

Лобовиков кивнул головой и быстро спросил перебежчика:

— По-русски говорить можете?

— По-русски не говорю, — сказал немец. Он говорил тихо, с усилием произнося каждое слово.

— Ну, что ж, будем говорить по-немецки, — вздохнул Лобовиков. — Имя, фамилия?

— Ганс Рехт.

— Часть?

— Первая рота второго батальона двадцать седьмого пехотного полка тридцать седьмой пехотной дивизии.

Лобовиков взглянул на Абатурова. Номер части был правилен.

— Воинское звание?

— Солдат.

— Сколько лет служите?

— Три года.

— Даже до ефрейтора не дослужились? — вмешался Абатуров. Немец пожал плечами. — Продолжай, — сказал Абатуров Лобовикову.

— При каких обстоятельствах были взяты в плен?

На лице немца выразилось удивление.

— Плен? Я не был взят в плен. Я перешел на вашу сторону добровольно.

— Чем вы можете это доказать?

— Я шел к вам, — повторил немец. — Шел без оружия, руки вверх. — Он поднял руки, как бы показывая, как он шел, но покачнулся и чуть не упал.

— Вы больны, ранены?

— Нет, я… я хочу есть. — И поднял на Абатурова безумные голодные глаза.

Абатуров снял с полки миску с холодной кашей и дал немцу. Тот, схватив миску и не спрашивая ложки, стал пальцами хватать кашу, шумно глотая и облизывая пальцы. Съев кашу, он вытер пальцы о полы шинели.

— Что же, вас голод пригнал? — продолжал допрос Лобовиков.

— И голод. Да.

— Почему? Разве в Грачах нет запасов еды?

— Нет.

— Но ваше командование не собирается капитулировать, наоборот — оно ежедневно пытается вырваться.

— Это попытки отчаяния, — заговорил немец. После еды голос его окреп. — Положение гарнизона безнадежное. Как только начнете штурм, мы будем принуждены сдаться… Или нас всех истребят. Я это предвидел и, понимая наше положение, решил избежать такого конца. Вот почему я здесь. Меня отправят в тыл?