Политология - [62]

Убедительный психологический образ этого либерального интернационала рисует бывший директор Европейского банка реконструкции и развития, неутомимый пропагандист «открытого общества» Ж. Аттали: «Покончив с любой национальной привязкой, порвав семейные узы, заменив все это миниатюрными микропроцессорами, такие граждане – потребители из привилегированных регионов мира, превратятся в богатых номадов» (кочевников. – А.П.) [76]. Концепция Ж. Аттали сегодня приобрела такую популярность потому, что она отразила самосознание новых элит, связанных с международным банковским капиталом и начавших откровенно тяготиться национальной принадлежностью и налагаемыми ею обязанностями. Если в свое время коммунистический интернационал освобождал пролетариев от принадлежности к отечеству, то либеральный интернационал выносит аналогичный проект освобождения для представителей мирового истеблишмента.

Эти авгуры компьютерного общества, с полуслова понимающие друг друга, освобожденные от «устаревших» национальных, культурных и нравственных ограничений, заменившие национальные языки английским в качестве нового эсперанто, вершат судьбы мира помимо всяких избирательно-демократических процедур. Они представляют новый тип элиты, работающий без императивного мандата от собственной нации, свободно мигрирующей от континента к континенту с компьютером в портфеле и кредитной карточкой в кармане.

Жизнедеятельность этих элит вписывается в новый экономический концепт глобального общества и глобального рынка, в корне отличающийся от прежнего концепта национальной экономической системы. В центре новой системы находится не предприятие, вынужденное сохранять некоторые рудименты архаической оседлости, а банк, способный мгновенно переводить свои счета с континента на континент и призванный обслуживать не местное население как таковое, а диаспору привилегированных кочевников.

В истории, как полагает Ж. Аттали, сменялись три метода социального контроля: власть священства, военной силы и денег. Каждая из этих форм имеет своего изгоя, своего «козла отпущения». С воцарением денег «уже не бесноватый, как это было при порядке, устанавливаемом священством, или неправедный, как это было при порядке, основанном на силе, а нищий, бедняк или номад становится "козлом отпущения"» [77].

Как видим, ценностный разрыв с прежним интернационалом эксплуатируемых изгоев обретает демонстративный характер. К. Маркс воспел пролетарскую номаду – экспроприированного изгоя промышленного гетто, не имеющего отечества. Аттали именно этого изгоя считает «козлом отпущения», противопоставляя ему альтернативную номаду мировой финансовой элиты. Эти новые номадические элементы совершили переворот в системе капитализма, заново вернувшись от производительного капитала к спекулятивно-ростовщическому, извлекающему прибыль по формуле:

Δ – Δ | (деньги – новые деньги),

минуя промежуточную товарную форму классического капитализма:

Δ – Т – Δ | (деньги – товар – новые деньги).

Тем самым нам раскрывается, уже в ретроспективе, социо-культурная подоплека классического капитализма. Буржуа классической предпринимательской эпохи, как это подчеркнул В. Зомбарт, сочетал противоположные черты. Риск, азарт, раскованное воображение и поиски удачи изобличают черты, отражающие «архетип диаспоры». Но наряду с ними устойчивую мотивационную структуру образуют и противоположные черты: дух бережливости и скопидомства, неприятие крайностей эмансипаторского вольнодумия, отвращение к социокультурным экспериментам, к воинственной артистической или революционно-политической богеме.

Не случайно М. Вебер связал дух производительного капитализма с протестантской этикой. Протестантизм не только создал установки неуставной секуляризованной аскезы, связанной с моралью сбережения (именно эта мораль уберегла предпринимательскую прибыль от непроизводительного гедонистического употребления и направила ее на инвестиции). Он способствовал наряду с национализацией религии – обретением ею независимости от папистского мондиализма, национализации самого класса предпринимателей, переставшего чувствовать себя безответственной диаспорой в собственном отечестве, что было характерно для старого ростовщического капитала.

И вот теперь, в конце XX века, капитализм, судя по многим признакам, возвращается в свою архаическую, спекулятивно-ростовщическую фазу, когда прибыль добывается не в процессе расширяющегося производства товаров и услуг, а преимущественно с сфере манипуляций с фиктивным капиталом и финансовыми «накрутками». В этом контексте наглядно раскрывается драма современной России, задумавшей «вернуться в капитализм» именно в тот момент, когда он из производительного и национально ответственного превращается в спекулятивно-ростовщический и компрадорский, рассматривающий торговлю национальными интересами как одно из самых прибыльных предприятий.

Такой капитализм, по сути уже ничего не производящий, во всяком случае для основной массы населения, ориентированный исключительно на спрос зажиточных нуворишей, занимается проеданием тех богатств природы и культуры, которые сам он не создавал, а получил готовыми от прежней, производительной эпохи. Психология этих новых буржуа воспроизводит наиболее одиозные установки свободной от местных традиций, безответственной и хищной диаспоры, которая находит свое отечество там, где находятся ее банковские счета.