Политическая история русской революции: нормы, институты, формы социальной мобилизации в ХХ веке - [45]
Все политические партии были едины в оценке большевистской революции как переворота, но интерпретировали его содержание различным образом. Конституционные демократы вполне адекватно классифицировали его как государственный переворот, осуществленный с целью навязать стране «волю ничтожного меньшинства»[293], установив диктатуру одной партии и ее вождя – Ленина, который представал как «религиозный фанатик, глубоко верящий в свою идею»[294]. Концепция меньшевиков была противоречива и включала взаимоисключающие оценки: если согласиться с их определением большевистского выступления как стихийного бунта, то не приходится говорить о «военном перевороте» или «военном заговоре»[295]; если принять последний, то не убедителен тезис о «дворцовом перевороте» или «преторианском заговоре», сводившемся исключительно к установлению «личной диктатуры Ленина и Троцкого»[296]. Определение большевизма как несовершенного аналога якобинской диктатуры, а Ленина как азиатского Робеспьера[297] исключало оценку большевистского режима как бонапартистского[298] или термидорианского[299]. Менее определенными были оценки переворота эсерами, первоначально усмотревшими в нем не столько осознанный «заговор», сколько «неуравновешенный волевой импульс людей, очертя голову пустившихся по течению»[300]. Наконец, совершенно неубедительна была трактовка переворота максималистами, усмотревшими в нем спонтанное выражение революционного потенциала масс[301], или анархо-коммунистами, первоначально воспринявшими ленинизм как бессистемное выражение собственных идей[302]. Недооценка угрозы большевизма связана с непониманием его методов и технологий захвата власти.
Суть теории и практики большевизма стала понятна внимательным современникам только по прошествии времени[303]. Все они констатировали, во-первых, крушение российской государственности. П. Струве афористично определил Октябрьскую революцию как «государственное самоубийство государственного народа»[304]. По Милюкову, большевистский переворот выразил «слабость русской государственности и преобладание в стране безгосударственных и анархических элементов»[305]. Во-вторых, общим местом стал тезис о бесперспективности коммунистического эксперимента, осуществляемого путем революционного захвата власти большевиками[306]. В-третьих, указывалось на иррациональный характер переворота, который расценивался как «безумие» – психологический срыв неподготовленных масс в условиях трудностей войны[307], – в ходе которого «пролетариат» выступил как деструктивная анархическая сила, а захват власти – авантюра, осуществленная группой радикальных фанатиков[308]. Законодательные преобразования большевиков (декреты о земле, национализации, рабочем контроле) и практика их реализации представали выражением утопического «максимализма», сыгравшего «на редкость разрушительную роль» и противостоящего созидательному «положительному творчеству»[309]. В целом, резюмировал Н. Н. Суханов, ленинская стратегия революции противоречит марксизму, есть проявление «мелкобуржуазного анархизма»[310].
В момент переворота никто не верил, что большевикам удастся захватить, а тем более длительно удержать власть. «Преобладающее мнение интеллигентной части склонялось к тому, что узурпаторская власть большевиков не может быть продолжительной, что признать ее нельзя и следует по возможности совсем игнорировать»[311]. Противники большевизма, отрицавшие массовую поддержку переворота, позднее отмечали постепенное обретение большевизмом социальной базы в результате искусного использования популистской программы, констатируя ее опасность для других стран в связи с деятельностью Коминтерна[312]. Левые оппоненты большевиков, признавая социальный характер революции, выражали сомнение в безальтернативности ее развития, воспроизводя известные аргументы о «преданной революции»[313]. Даже сторонниками большевиков давались противоречивые оценки перспектив удержания власти, связанных с обретением новым режимом массовой опоры. Дж. Рид, проведший до этого немало времени среди кровавых эксцессов «самых отчаянных головорезов» Мексики, одним из первых обнаружил в русских большевиках «не разрушительную силу», но напротив, «единственную в России партию, обладающую созидательной программой и достаточной властью, чтобы провести ее в жизнь», чем вызвал благожелательную оценку Ленина[314]. Роль «масс» в революции отметил Р. Вильямс, видя в ней основу укрепления стабильности режима[315]. Но с учетом рудиментарности сознания этих масс трудно было предвидеть их окончательные предпочтения. Большевики, констатировал французский авантюрист и будущий коммунист Ж. Садуль, – «сила, которой, на мой взгляд, никакая другая сила в России не может противостоять», но и он считал, что, несмотря на свою изобретательность, большевики «не продержатся долго, если им придется противостоять одновременно против умеренных реакционных партий и небольшевистских социалистических фракций»
