Политическая и военная жизнь Наполеона - [13]

Мы прибыли 10-го к Лоди. Главные силы Больё уже отступили в Крему, оставив генерала Себоттендорфа(15), с десятитысячным отрядом, для обороны берегов Адды.

Неприятель не разрушил моста в Лоди, полагая, что подобный мост, длиною от 50 до 60 туазов, обстреливаемый двадцатью орудиями с левого берега будет для нас недоступен. Но мне нужно было заключить свои действия каким-нибудь блистательным подвигом, и я тем скорее решился воспользоваться этим случаем, что, даже при неудачной попытке перейти мост, я терял только несколько сот человек, ни в чем не изменяя общего хода действий. Батальон пехоты и несколько эскадронов неприятельской кавалерии, занимавшие Лодь, были без труда вытеснены, и мы по следам их достигли моста, которого они еще не успели разрушить. Тотчас же построил я моих гренадер в густую колонну, и двинул на мост. Осыпанные градом картечи, они, было, смешались, но генералы мои, кинувшись вперед, увлекли их своим примером. Это минутное замешательство заставило нескольких солдат моста по столбам спуститься на небольшой островок, где они более были прикрыты от неприятельских орудий. Там отыскали брод, и батальон, рассыпавшись подобно застрельщикам, бросился с фланга на австрийцев. Между тем гренадеры беглым шагом перешли мост, ринулись на батареи, захватили их, и рассеяли батальоны неприятельские. Себоттендорф отступил к Креме, потеряв пятнадцать орудий и две тысячи человек выбывшими из строя.

Непосредственным следствием сражения при Лоди было занятие войсками нашими Пиццигетоне, и отступление Больё к Минчио. Я не преследовал его. Войска мои в продолжение целого месяца были в беспрерывных маршах, и потом у нужно было дать им несколько отдыха; к тому же присутствие мое было необходимо в Медиолане. Я оставил дивизию Серюрье в Кремоне, а с остальной частью своей армии направился к столице, куда и вступил 15-го мая, встреченный депутацией и национальной гвардией, при общем веселии и изъявлениях радости.

Чтобы извлечь пользу из моих завоеваний, мне нужно было учредить в покоренных странах республиканское правление, с целью привязать их к Франции общими правилами и выгодами.

Меня не увлекали распространяемые нами идеи; но, так как они навлекли нам врагов, то нужно было стараться передавать их другим, чтобы вместе с этим увеличить и число приверженцев своих. Легче, нежели где либо, можно было согласовать равенство прав политических с обычаями дворянства итальянского, которое так близко к среднему сословию. Я опасался одного духовенства. С этой стороны я ждал сопротивления и решился, или победить его снисходительностью, или, в случае необходимости, укротить оружием, не возмущая народа.

При известии о моем движении к Милану Директория предписала начальство над итальянской армией вручить Келлерману с тем, чтобы он наблюдал за австрийцами на Минчио, а самому, с остальной частью, состоящей из 25 тысяч человек, идти на Рим и Неаполь. Такое раздробление сил в то время, когда мы должны были нанести последний, решительный удар австрийцам, и готовились бороться со всеми их силами, было слишком безрассудно, чтобы я мог согласиться его выполнить; я отказался, прося увольнения от службы, и этим спас армию от неизбежной гибели. Ожидая решения директории, я намерен был оттеснить Больё до самого Тироля, и сделал воззвание к воинам своим, призывая их к новым победам.

Ни в одной из прочих моих прокламаций не отражается так сильно дух времени. Вот она:

«Солдаты! С вершин скал аппенинских, как бурный поток, низверглись вы в эти долины, опрокидывая, разрушая все, что противилось вашему стремлению. Пьемонт предался своим естественным чувствам мира и дружбы к Франции. Милан ваш; знамя республики развевается над всею Ломбардией; Парма и Модена одолжены своим политическим существованием только вашему великодушию.

Армии, столь недавно и столь гордо угрожавшие вам уничтожением, бегут пред вами и не могут найти оплота против вашего могущества. Ни По, ни Тессин, ни Адда, эти вечные оборонительные линии Италии не могли удержать вас; вы перешли их гак же быстро, как хребет аппенинский. Эти успехи распространили радость в нашем отечестве; представители народные совершают празднества в честь побед ваших; там ваши отцы, матери, супруги, сестры и все милые сердцу радуются успехам вашим, гордятся честью принадлежать вам.

Да, воины! Вы много сделали: но неужели нам более ничего не остается делать? Допустим ли мы сказать про нас, что мы умели побеждать, но не умели пользоваться победами? Не упрекнет ли нас потомство в том, что мы нашли новую Капуу в Ломбардии?… Но вы уже бежите к оружию! Постыдное бездействие томить вас: вы знаете, что дни, потерянные для славы, потеряны и для вашего счастья….

Идем же! Нам предстоит еще и делать усиленные переходы, и поражать неприятеля, и пожинать лавры, и мстить за обиды… А вы, раздувавшие пламя междоусобной войны во Франции, вы, которые так низко умертвили наших министров и сожгли корабли ваши в Тулоне, трепещите!.. Час мщения ударил. Но да будет нам священно спокойствие народов, и в особенности потомков Брута, Сципиона и других великих мужей древности, восстановить древнюю столицу мира, воздвигнуть в ней статуи героев, ее прославивших, пробудить народ римский от сна, в который погрузили его многие столетия рабства: вот цель ваших побед. Солдаты! Вам принадлежит слава преобразования прекраснейшей страны Европы.