Полет кроншнепов - [67]

Мы долго идем по Шиниге-Платте. Опускается вечер. Страха все нет, и я не дрожу. Над нами в поисках ночлега среди низкорослых зарослей пролетает стайка зябликов. Птиц много, и я, привлеченный их внезапным появлением, пытаюсь определить, сколько же их. Однако не могу сосредоточиться и замираю, глядя на далекие горы. Чуть поодаль, на покатом травянистом склоне, сидят Адриен и Эрнст. Я один среди кустов. Передо мной возвышается освещенный с запада остроконечный пик Финстераархорна. Вот на его белом треугольнике, обращенном к солнцу, начинают медленно разгораться закатные краски. И другие вершины Альп уже робко окрашиваются в бледно-розовые тона, среди них Финстераархорн единственный, кому заходящее солнце щедро отдает свою силу. Словно большие руки мягко опускают на горы нежное покрывало вечерней зари. Если бы я разбился, то никогда не увидел бы этого. Склоны гор вокруг нас опустели. Я знаю наверняка: сколько мне ни осталось пребывать на этой земле, я никогда теперь не сумею забыть окутанные закатной тишиной вершины Альп. Все замерли, чтобы как можно лучше запечатлеть это красочное зрелище. В природе не слышно ни звука, замолкли птицы, стихли человеческие голоса. Полнейшее безмолвие, лишь горы сияют в прохладной вышине. Мое «я», растворившись в сказочно прекрасной неподвижности заката, парит в его невидимых глазу волнах. На память приходит двадцать третий псалом — так вот в чем его смысл! Наверное, именно это и подразумевалось в словах «Ты приготовил предо мной трапезу»? Нет, не может быть, ведь тот, кто писал эти строки, никогда не переживал моего состояния, и Бах не мог этого видеть, тем не менее «Am Abend, da es kьhle war»[39] передает то же настроение. Ему дано было провидеть единение жизни и смерти в умиротворяющей чистоте вечерних сумерек. Ему удалось постичь, что в смерти избавление и очищение. Потому-то никак не вяжется с этим мысль о воскресении из мертвых, она звучит недостойно и кощунственно. Но в «Страстях по Матфею» нет намека на такое воскресение.

Мы медленно продвигаемся вперед, оставляя по ту сторону долины завораживающее полыхание горных вершин, я еще и еще раз вполголоса напеваю ту строку. В этих словах концентрируется неуловимая чистота заполняющей душу радости, она остается и тогда, когда мы вступаем на равнину перед Обербергхорном, откуда в сумерках даже на большом удалении видна та самая «труба», в которую я сорвался. Узкий проход расширяется книзу, перед самым устьем белым треугольником застыли остроконечные каменные глыбы. Я спокойно прохожу по плоской равнине — а ведь это, в сущности, огромная площадь, но она не внушает мне страха, и Обербергхорн можно представить себе как башню, как перст божий, поднявшийся над площадью, огромный и устрашающий, — до меня приглушенно доносятся голоса Эрнста и Адриен, они идут впереди и кажутся двумя крохотными точками в безбрежном пространстве, все осталось позади: мои страхи, болезненные фантазии, зловещие предзнаменования, которыми я не мог поделиться ни с кем, потому что меня бы не поняли, ведь у каждого свои реальные проблемы, как, например, трудности семейной жизни, нередко приводящие к разводу, однако им незнаком страх площадей, навязчивые идеи, мечта о неосуществимой любви. Мне кажется, ко мне вернулось прежнее представление об этой жизни, пусть не всегда верное, я чувствую ее покалывание в кончиках пальцев, она — сон, желание, нематериальная субстанция, подобная красным одеждам, покрывающим вершины гор, такая же неуловимая, как музыка Шуберта, неосязаемая, но все же более естественная, чем сама реальность.

Алое закатное зарево мало-помалу блекнет. Горы становятся мглисто-серыми. Ночь опускается сразу. Около станции горной дороги слышится карканье воронов, но сейчас, ночью, оно не кажется таким резким. Птицы взлетают откуда-то из-под наших ног и исчезают в направлении Юнгфрау. У нас есть еще полчаса до отхода поезда, и мы идем в ресторан на холме неподалеку от станции. Я покупаю открытку с видом Юнгфрау в лучах солнца и сажусь за столик. Итак, встреча с сестрой Марты не состоится. Позже я, вероятно, буду сожалеть об этом. А сейчас я знаю, что поступаю правильно. Чего только мне не пришлось пережить с того дня, как впервые увидел ее! Какая картина из всего происшедшего за это время рисуется в моей памяти! Страшно подумать! Что же — другой быть просто не могло.

— Пишешь? — к столику подходит Адриен.

— Да.

— Кому же?

— Моей девушке.

Правильно ли я делаю? Но в моей лжи есть расчет.

— Ach so[40], Мартин, а нам-то ничего не рассказал, — с иронией замечает Эрнст.

— Почему, Адриен знает, — отвечаю я.

На горы опустилась ночная мгла.

— Из вас получилась бы прекрасная пара, — вырывается вдруг у меня.

Адриен смущается, а Эрнст громко смеется.

— Ach so[41], Мартин, какие слова, но ведь пока ничего не произошло и не решено, хотя Адриен и я, мы сегодня лучше узнали друг друга и, пожалуй, многое поняли.

— Сегодня утром вы еще не называли друг друга по имени, — говорю я.

— Du bist so weise, Мартин, vielleicht zu weise[42].

Адриен говорит «проницательный», и мне делается больно, как, впрочем, и сам разговор доставляет мне немалую боль. Именно потому, что я проницательный, слишком проницательный, я вел себя как последний дурак: ведь только благодаря моей «проницательности», так сказать, — ее можно назвать и наивной близорукостью — ей удалось привлечь к себе его внимание. Я постепенно возвращаюсь к обычным отношениям, тени исчезают, я ревную. Но я могу просто сделать вид, будто мне все равно, у меня, в конце концов, есть девушка. Иногда я позволяю себе солгать.