Поле чести - [36]

Забавна была ситуация — и страшна безмерно.

Оперативная карта с несметенными очистками карандашика.

Побледневший, с последними завитушками не живого уже пара, чаек в генеральском стакане.

Очень большие безжизненные руки в огромных твердых обшлагах с кантиком.

Семь телефонов цвета слоновой кости с бронзовыми гербами Союза.

Собчак — чуть развалясь, скрестив ноги под стулом. Самсонов — обмяклый, с ярко высвеченным от огромного окна правым погоном.

А за окном, отвернувшись, бронзовый имперский ангел Александрийского столпа.

Такой сохранилась картинка этой встречи на одной оперативной фотографии, даже, если быть точным, на трех фотографиях, сделанных разными ведомствами. Уже 23‑го числа, когда прошелестело что-то о возможной перетряске оперативных архивов некоторых ведомств, фотографии были уничтожены.

Впрочем, я полагаю, одно из ведомств наверняка сохранило негативы. Звукозапись встречи, разумеется, тоже велась: спустя неделю — когда уже летели головы, а топор демократии не успевали точить и кончали начальников больших и малых тупо и мучительно — мне довелось эту звукозапись слушать.

Кстати, на одной из фотографий видно было очень хорошо шесть аккуратно разложенных краснополосных шифрограмм Генштаба Минобороны с расшифровочны-ми подклейками на столе командующего — разложенных перед Собчаком.

В сентябре 1993 года все были уже гораздо умнее. Довелось мне беседовать с другим командующим, другого уже округа — старинным моим приятелем, с которым я немало натворил вместе делов на одной из войн. Он, правда, тоже оказался мерзавцем и трусом на поверку, но на момент разговора мы были еще добрыми, приятелями. Мы не умолкали ни на секунду, горячо и убедительно обсуждая женитьбу одного из наших друзей, и незаметно подвигали друг другу записочки, которые тут же писали, кстати, также остро отточенными карандашиками… Когда разговор закончился (безрезультатно), командующий честно поделил (делая вид, что ищет для меня на своем столе визитку) записочки: мне — с моим почерком, себе — со своим. Жечь в пепельнице было нельзя — все службы (почти все службы), еще в августе 91‑го года работавшие на нас, в сентябре 93‑го уже работали против нас.

Живописная фотография Невзорова в кабинете командующего Н-ским военным округом, с небольшим костерчиком на столе в пепельнице, датированная концом сентября 1993 года, могла в одночасье освободить моего приятеля от его галунов.

В августе 1991 года все еще было иначе. Страх, превративший советское офицерство к 93‑му году в тихих нелюдей, озабоченных лишь своими судьбами, только просыпался. Еще все было у нас.

Все, кроме… армии (уже обыдиоченного демпропагандой митингового сброда), средств массовой информации, оружия, жестокости и… героев.

Герои, разумеется, были, да не те: по законам жанра требовался герой в погонах — иной просто не был бы воспринят, еще не пришел октябрь 93‑го, когда судьба выдавала мандат героя любому.

Достопамятна, безусловно, ненависть. Я помню десятки генералов, сотни офицеров, сотни начальников, больших и малых, что бледнели от ярости, видя полосатый флаг демократов или слушая митинговые картавые раскаты их главарей. Люди эти точно знали, были убеждены глубочайшим образом в необходимости очищать страну от этой нечисти, причем очищать любым способом. Более всего, конечно, импонировал способ кровавый: и генералитет, и члены правительства, и руководители всех уровней (от спецназовского старшины до директора завода) аж выпевали тогда словечко «мочить!» при виде любого сборища с полосатыми флагами.

НАШ круг был чрезвычайно силен, обширен, как-то мощно многолюден, достаточно было, как говаривал Достоевский, «поскрести» любого небомжа, любого хозяйственника или вояку, практически любого начальника, унтобы обнаружить единомышленника, готового умереть за Родину немедленно и с колоссальным удовольствием.

На тот момент, когда мы в сентябре 1991 года пришли в себя от глупейшего и страшного поражения и подсчитали потери и тех, кто остался, выяснилось, что этих самых НАШИХ в стране не наберется и сотни, включая тех, кто в тот момент проводил время в «Матроской тишине».

Демократы этого, вероятно, не ожидали сами, помня постоянно звучавшую, как в митинговой, так и в печатно-телевизионной их бредятине, ноту неподдельного ужаса. Такие слова, как «ОМОН», «ДЕСАНТНИКИ», «КАЛАШНИКОВ», демократа со слабыми нервами доводили до истерики. Их дикторы и ведущие ТВ с неподражаемым выражением всегда выговаривали, картавя сильнее обычного, самое страшное слово — «Бэ-тэ-эрры».

Все это были слова-заклинания, которыми призывался мерзкий дух тоталитаризма.

Помню забавный случай, очень хорошо показывающий страх демократов до августа 91‑го года.

По ТАСС и всем средствам массовой информации пошла паническая весть, подтвержденная большим по тем временам демократом Полтораниным, о том, что советская военщина готовится сбить спутник «Российского телевидения». «Российское телевидение» тогда только образовалось, подмело во всех студий страны всякую телевизионную мелкоту демнаправленности и уже достаточно прочно выходило в эфир, гадя, конечно, со страшной силой и азартом.