Полдетства. Как сейчас помню… - [28]

Мне кажется, я помню маму в кружевном переднике и такой штучке на голове, тоже кружевной. Я не знал, что в то время она была уже беременна. Что такое беременна я тоже не знал до последнего момента, когда… Но не буду забегать вперед.

Мама была красивой молодой женщиной, но той осенью ей часто бывало нехорошо. А потом это прошло, но однажды она обратилась ко мне со странной, немного смутившей меня просьбой. Она попросила меня любой ценой (!) добыть ей… трески. Той самой трески из солдатской столовой, которой по вечерам пахло на весь городок (никуда не укрыться от вони той). А моей маме (или сестричке внутри мамы) невыносимо хотелось именно той страшно вонючей рыбы. И вот она снаряжает меня, пятилетнего добытчика, на промысел вожделенной рыбы. Да просит принести побольше. А чтобы это не сочли попрошайничеством или – того хуже – превышением полномочий офицерской жены, мне дали кое-что вкусненькое на обмен. Как сейчас помню, это были толстенные немецкие вафли с тягучей густой белой начинкой. Вку-у-усные! Но я не попробовал даже, я по-честному все донес до столовой.

Когда я появился у ее дверей (привычное дело, я говорил уже, что мы частенько приходили подкормиться за счет солдат), это не вызвало ни у кого вопросов. Мне даже сразу предложили хлеба. Однако моя просьба заставила выйти из недр кухни самого Дядю Главного Повара. Чего-чего мне надо? Побольше рыбы? В обмен на вафли? Ну дела, товарищи… А что дела? Я честно всем рассказал, что мама меня прислала, что ей рыбы очень захотелось и что вафли эти безумно вкусные (я на днях у нее в офицерском кафе такие пробовал). Бойцы посмеялись там чему-то своему, но вынесли мне солдатскую миску, с горкой наполненную этой сильно пахнущей рыбой, да еще сверху прикрыли такой же миской, чтобы внутрь ничего не попало по дороге. («Завтра занесешь, мытые».)

Мама о странном меня, конечно, попросила, но я все равно был рад сделать ей приятное. Хотя она застыдилась и упрекнула меня, когда я ей, пересказывая детали своего подвига, признался: пришлось сказать главному повару, что это я не для себя рыбу прошу, а маме очень захотелось. Даже отругала меня, но немножко. Ну и ладно, было и было, подумаешь. Мало ли кто и чего может захотеть, чего тут стыдиться!

Вот только обмен рыбы на вафли лично мне казался каким-то неразумным, даже глупым. Любому же понятно, что вафли куда вкуснее и полезнее, чем солдатская треска.

А тарелки я назавтра отнес обратно и спасибо еще раз сказал за рыбу. Заодно кусок белого хлеба попросил и сжевал с удовольствием на обратном пути.

Декабрь семьдесят шестого

Отпуска командирам Красной армии давали как удобно Красной армии. Поэтому в незабываемом 1976 году наша семья смогла себе позволить развеяться и отвлечься от суровых германских будней, вернувшись на любимую солнечную родину, только в самом конце декабря. Сначала думали отправить меня с мамой пораньше, скажем осенью, но потом решили не разлучаться и весело и радостно встретить Новый год с настоящими сугробами.

В поезд загрузились в Берлине, провожал нас солдатик на газике, которому сердобольная моя маменька завернула в качестве сухпая полкурочки и хлеба. Солдат в моей семье всегда подкармливали, в конце концов они из-за нас, «офицерских», не попадали в свою столовую, так что это наш святой долг. Загрузились, тронулись, отлегло. Вот всегда с этими поездами так – пока он не тронется, остается волнение. И чего волноваться, казалось бы? Билеты есть (на те ли даты?), паспорта не забыли (а кстати, точно не забыли?), багаж весь внесли (а вот такая сумочка – где?) – никаких поводов для беспокойства, в самом деле! Но есть волнение, и еще минут до десять после того, как поезд тронется, оно сохраняется. А потом – «предъявите ваши билетики», выдача комплектов белья, «хотите чаю?», «а вы не поменяетесь с ребенком на вашу нижнюю полку, а то он упадет», привстать, чтобы из-под тебя достали багаж, а потом убрали, «выйдем из купе, тете надо переодеться» – милая суета, но уже не волнение.

Мы ехали втроем. За окнами, как рисунки в книге, сменялись поселки, деревья, столбы, звенели сначала все громче и громче, а потом тише и тише переезды, становилось темнее, совсем ночь. Потом стало больше снега, а через какое-то время только он и остался, уже без намеков на черную землю; еще больше снега – и на деревьях, и на столбах… Мы ехали в Союз. Пили чай. Ели курицу с газеты, очищали смявшуюся скорлупу яиц и заедали все это пока еще немецким хлебом.

Пробежали поляки в фуражках-шестиклинках, а за ними понесли жвачку. Но я уже разбирался в этом, знал, что польская жвачка невкусная, быстро теряет вкус и липнет так, что никогда не ототрешь ни пальцы, ни одежду. К тому же у меня была с собой своя, немецкая жвачка.

Польша пролетает быстро, и заснуть не успеешь, а уже снова поляки – граница с Союзом. Потом наши – злые, но, когда едешь обратно, они кажутся родными. Колеса меняют – это всегда интересно. Огромные, невероятные, тяжеленные колесные пары катятся сами по рельсам – фантастика! И почему родители не смотрят на такое чудо… Я весь процесс от начала до конца просидел, прижавшись к окну и глядя, как на соседнем пути разували и снова обували такой же, как наш, поезд, только периодически отрывал лоб от стекла и тер ладонями, а то мерз (зима!). А потом – всё. Поехали дальше, теперь по нашей стране. Сморило, уснул.