Поль Робсон - [4]

Каникулы заканчивались, Билл уезжал продолжать учебу в университете, шумные подвижные игры сменялись неторопливой, требующей выдержки и раздумья игрой в шашки. Поль и отец целые вечера просиживали над доской и независимо от выигрыша или проигрыша испытывали радость от общения друг с другом. Разница в возрасте между отцом и Полем была пятьдесят три года, и, возможно, именно этим объяснялась особая нежность и внимание Уильяма Дрю Робсона к своему последнему ребенку. Полю было уже лет восемь, когда он с удивлением обнаружил, что и отец, и родственники, и знакомые относятся к нему как-то по-иному, явно выделяя его из числа других детей. «В тебе что-то есть, мальчик, — говорили они, — что-то в глубине твоего существа, что возвысит тебя». К счастью, маленький Поль с полным равнодушием воспринимал разговоры о собственной исключительности и быстро забывал о них, увлекаясь играми со сверстниками.

Именно в это время перед Полем Робсоном открывается мир, общение с которым предопределит его дальнейшую судьбу.

В жизнь мальчика входит музыка. Раньше он относился к ней как к чему-то обыденному, привычному. Музыка окружала Поля с момента появления на свет, служила своеобразным фоном, на котором проходили наиболее яркие в сознании ребенка события — именины, свадьбы, похороны. Произошло ли это на похоронах матери, когда распевные причитания скорбящей соседки вдруг сложились в мелодию, сполна отразившую чувства, переживаемые маленьким Полем? Или когда по дороге на кладбище маленький оркестрик — трубач, тромбонист и барабанщик — выводил тягучие и печальные блюзы? Мальчик, возможно, впервые осознал тогда, что музыка может быть созвучна его горечи, тоске, отчаянию, что она способна облегчить или усилить их.

А на негритянских празднествах звучала другая музыка. Кто-нибудь из старших усаживался за старое, обшарпанное пианино, пожелтевшие клавиши которого оживали под ударами энергичных черных пальцев. И не было человека, которого упругие озорные звуки оставляли бы равнодушным. Чем искуснее импровизировал пианист, чем изобретательнее расцвечивал он основную мелодию, тем большее одобрение выражали ему благодарные слушатели. Поль вместе с другими радовался красивой мелодии, удачно найденному аккорду, виртуозным полиритмам. Он, как и окружающие, подпевал и хлопал в ладоши, ощущая свою причастность к волшебству — к рождению музыки. С этими впечатлениями к мальчику приходило и новое сильное чувство — неодолимое желание творить самому.

История возникновения и развития американской музыки неразрывно связана с появлением на берегах Нового Света темнокожих невольников из Африки.

…С невольничьего рынка их увезли в фургоне скованными одном цепью, чтобы исключить вероятность побега.

Дорога петляла среди- заболоченных равнин, поросших низким кустарником. Лишь изредка попадались кипарисы, изъеденные у основания болотным черным мхом, да искривленные ветрами малорослые сосенки. Безрадостная картина, способная кого угодно ввергнуть в состояние безнадежного уныния.

Невольники ехали молча, не глядя друг на друга. Их обнаженные тела слегка покачивались в такт размеренному движению фургона.

Вдруг один из негров, не то- задремав, не то замечтавшись, издал низкий гортанный звук, задержал его на выдохе, словно моля об ответе. И, не дав затихнуть этому звуку, подхватив и усилив его хрипловатым простуженным баритоном, отозвался другой невольник. Несколько мгновений два голоса звучали в унисон, образуя напряженную печальную- мелодию. Певцы умолкли, испуганно уставившись в широкую крепкую спину хозяина. Тот продолжал невозмутимо править лошадьми. Однообразие долгого пути подействовало на плантатора расслабляюще: того и гляди одолеет сон. Пусть поют, если можно назвать эти звуки пением, все веселее в дороге.

Осмелев, вновь подал голос первый певец, к которому сразу присоединился второй. Плавное тягучее двухголосно сменилось вибрирующими звуками, перешедшими в протяжную, со стенаниями мелодию. Остальные невольники, как бы аккомпанируя певцам, сначала робко, а потом все энергичнее стали трясти цепями и через равные промежутки времени ударяли пятками в днище фургона. Своеобразная ритмическая канва, дополненная повторяющимся резким скрипом несмазанных колес, возбуждала певцов. Их сумрачные лица прояснились, спины выпрямились, расправились плечи. Голоса зазвучали увереннее, звонче. Над унылыми равнинами рабовладельческой Америки звенела озорная и страстная музыка далекой Африки…

Привезенные на плантацию невольники теряли не только свои имена. Силой и хитростью их вынуждали забывать родной язык. Опасаясь бунтов, плантаторы намеренно разобщали негров-соплеменников, и на плантации подбирались африканцы из разных племен, говорившие на разных наречиях. Пытаясь понять друг друга, невольники постепенно овладевали языком хозяев. А до тех пор пока рабы не усваивали минимальный набор английских слов, позволяющий им объясняться друг с другом, они нередко прибегали к такому средству общения, способному выражать основные человеческие чувства, как музыка.

Она помогала рабу в каторжном труде на плантации. В пении сборщиков хлопка или риса слышалась не только горечь по безвозвратно утерянной родине, уныние от жизни в неволе, обида за бесчеловечное обращение, но и радость от труда, вера в лучшее будущее. Рабочие песни придавали силу уставшим мускулам, освежали утомленный рассудок. Ритм песен определял ритм труда, сплачивал энергию сотен черных рук в единое мощное движение.