Покрывало для Аваддона - [8]

— Звони, — говорит Ленка Августе.

— Сама звони. Ты всё это затеяла, ты и звони.

— Господь с тобой, это не я. Это сама знаешь, кто. В любом случае, отступать уже поздно.

Ленка решительно нажимает на кнопку одного из многочисленных звонков, выстроившихся в шеренгу вдоль дверного косяка. Рядом со звонком табличка — "Г.

Мулярчик. Четыре раза".

За дверью тихо, и поэт Добролюбов вздыхает с отчётливым облегчением и приступает к начальному этапу разворота корпусом.

— Нет! — Ленка заступает ему дорогу.

— Я что-то слышу, — замечает Августа.

Генриетта широко распахивает дверь, её силуэт колеблется во мраке.

— Проходите! — низким трепетным голосом говорит она, — проходите. Прошу…

Они гуськом проходят в мрачноватую комнату с эркером, тускло освещённую свисающим почти до стола красным абажуром. Тяжёлый буфет орехового дерева угрожающе нависает над Ленкой, его дверца делает резкий выпад в их сторону и тут же вновь со скрипом захлопывается.

На круглом столе выстроились на скатерти с бахромой четыре чашки с тёмными ободками застарелой заварки и ущербными краями и подозрительного вида печенье. В стаканчике из-под карандашей точно по центру стола дымится ароматическая палочка.

— Вот, — говорит Ленка, — вот тортик, Генриетта Давыдовна.

Коробку с тортом она держит перед собой, как щит.

— Ах, какая прелесть, — говорит Генриетта, не сводя при этом глаз с Добролюбова.

— Enshante, — галантно произносит Добролюбов.

Августа издаёт какой-то неопределённый звук.

— Присаживайтесь, — воркует Генриетта, — присаживайтесь, я сейчас…

Она, игриво взмахнув подолом, уносится на кухню.

— За чаем пошла, — почему-то объясняет Ленка.

— Как можно пить из этих чашек, — стонет Августа. — Ты посмотри! Там же на дне культурный слой!

— А тут очень мило, — снисходительно замечает Добролюбов.

— Тут хороший обмен с космосом, — машинально поясняет Ленка.

— Да, — кивает Добролюбов, — отличная энергетика… Давно уж я так…

— Вот видишь, Додик, а ты упирался… А библиотека? Ты только погляди…

В мрачных шкафах, чьи стеклянные дверцы задёрнуты изнутри зелёными занавесками, громоздятся корешки книг. Ленка дёргает на себя ближайшую дверцу.

— Заперто… — бормочет она.

Она делает ещё несколько попыток, и наконец один из шкафов со скрипом распахивается.

— «История российского балета», — читает она вслух, — «Энциклопедия моды»;

«Чётки» Ахматовой, между прочим, Додик, первоиздание… «…я надела узкую юбку, чтоб казаться ещё стройней»… «Как избавиться от целлюлита»… ну, правильно.

«Раздельное питание», «Ева всегда молода», «Кама сутра»…

— Ага, вот эту открой, — говорит Августа, заглядывая из-за Ленкиного плеча.

— «При выборе невесты отвергай ту, которая сморкается, плачет или с громким хохотом выбегает за дверь», — Ленка недоумённо пожимает плечами, — это что-то не то. "И ещё ту, в имени которой есть буква «Эль». У тебя есть в имени буква «эль», Августа?

— Дальше, дальше посмотри…

Входит Генриетта, ухватив обеими руками мрачный пожилой чайник с горбатым семитским носом.

— Чайку, — нежно говорит она.

— Да, — кивает Добролюбов, — да, пожалуйста.

Он рассеянно поправляет локон и не сводит глаз с Генриетты.

— Варенья? — шепчет Генриетта. — Положить варенья?

— О, да…

— Я не могу кормить свой организм вот этим, — бормочет Августа, — он протестует.

— Мы сейчас уходим… Додик!

Додик машинально глотает варенье, не отводя взгляда от Генриетты, и её лицо заливает нежный оттенок флёрдоранжа.

— Уходите, — Генриетта поворачивает голову к Ленке, кожа на шее у неё натягивается… Она делает резкий выпад корпусом, точно хочет столкнуть Ленку со стула.

Ленка с грохотом выбирается из-за стола.

— Генриетта Давыдовна, — говорит она, — так мы…

Генриетта тоже вскакивает и медленно надвигается на Ленку, вытесняя её во тьму коридора.

Августа следует за ними, поминутно оглядываясь.

Поэт Добролюбов режет торт.

— Всё… — Генриетта дрожащей рукой откидывает цепочку засова, — прошу!

— Генриетта Давыдовна, — Ленка всем телом наваливается на дверь, не давая ей распахнуться, — вы же обещали…

— Дорогая, — доносится из комнаты голос поэта Добролюбова, — ты скоро?

— Что я обещала?

— Боря… Гершензон…

— Потом…

— Нет, — говорит Ленка, и в голосе её звучит металл, — сейчас. Иначе я не сойду с этого места.

— Пусинька, — доносится из комнаты тоскующий зов поэта Добролюбова.

— Ладно! — говорит Генриетта, — ладно.

Она подскакивает к чёрному эбонитовому телефону, водружённому тут же, в коридоре, на тумбочку, напоминающую надгробье, и, заслонившись от Ленки всем телом, набирает номер.

В ватной тишине коридора отчётливо слышны три гудка.

— Всё, — говорит Генриетта, — можете идти.

— Душа моя, ты скоро?

— Но вы же ничего не сказали! — кричит Ленка.

— Я сказала всё, что надо. Он вам откроет. Он вас примет.

Ленка, обречённо вздыхая, высвобождает дверь. Сзади на неё напирает Августа, на которую, в свою очередь, напирает, скрипя суставами, Генриетта Мулярчик.

Туманное зеркало над телефоном на миг отражает череду коридоров, и там, из глубины, выплывает мерцающая фигура — юная красавица с лицом нежным и светящимся изнутри, точно китайская фарфоровая чашка, со спиной, стройной, точно буква «алеф», волосы её, как туман, глаза — как осенняя вода…